Последняя любовь президента

– Нет, – Светлов отрицательно покачал головой. – Мы занимаемся этим вопросом. Нам даже американцы вызвались помочь. Надо определить, откуда пытаются пробиться сигналами к вашему сердечному датчику. Если поймаем длинную волну, мы по ней, как по следу, выйдем на всю эту контору!

– А что, разве не понятно, кому это выгодно? – Я саркастически улыбнулся.

– Понятно, но в таких ситуациях мы можем ловить только исполнителей, а не заказчиков.

– Делайте что хотите! – бросил я. – А мне сюда поставьте телевизор, я буду хоть новости отсматривать!

– Нельзя, – с сочувствием в голосе произнес генерал Светлов. – Здесь он не будет работать. Полная блокировка. Ведь на ваш датчик можно выйти даже через включенный телевизор, точнее, через его антенну.

– Отрезали? – спросил я и обвел собравшихся взглядом. – Вы мне чем-то напоминаете заговорщиков.

– Может, виски? – предложил вдруг генерал Филин и осторожно оглянулся на Светлова. – Можно ведь?

– Виски? – грустно повторил Светлов. – Можно! Господину президенту можно все, чего ему хочется! Он не думает о государстве! Он не думает, что если к власти придет оппозиция, то большинству его команды найдется место в тюрьме, а у остальных заберут все, что есть, и выставят голыми и босыми за пограничные столбы. Вместе с женами, детьми и любовницами! Мы же не вас защищаем, мы пытаемся систему спасти! От той системы, которая еще хуже!

Странно, но, прослушав этот отчаянный монолог Светлова, я вдруг устыдился. Нет, мое эмоциональное безразличие по-прежнему было на месте, но в голове возник слабый протест. Протест против этого самого безразличия к судьбам родины и ее слуг.

– Ладно, – я попробовал ободряюще улыбнуться. – Я на вашей стороне. Только ставьте меня в известность о происходящем!

175

Киев. 22 мая 1992 года.

Меньше всего я люблю скандалы. Точнее, не люблю вовсе. Потому что не умею в них участвовать и, тем более, не умею получать от них удовольствие. И вчера, когда мы оказались единственными посетителями Музея русского искусства (вот тебе и культурная страна!), когда Мира любовалась «передвижниками», наверное потому, что после эмиграции в Израиль и возвращения в Киев сама стала «пере-движницей», только чемоданов и баулов, – я обеспокоенно рисовал в своем воображении «разборки» между ее и моей мамами. Я нервно поглядывал на часы, размышляя, когда возвращаться к ним.

По залам музея мы ходили часа два. Потом зашли в булочную, купили по бублику с маком и не спеша отправились назад, туда, где велись переговоры.

– Твоя мама уже ушла домой, она тебя ждет к обеду, – многозначительно произнесла Лариса Вадимовна, как только мы с Мирой зашли в комнату. – А завтра вечером мы снова здесь встретимся.

– А ночевать? – Я посмотрел на пузырчатую из-за рвущихся наружу пружин тахту и на металлическую кровать с блестящими железными набалдашниками на четырех «несущих колонах» обеих спинок.

– Мама тебе все скажет!

Я кивнул на прощанье. И Мире, и ее маме. И поехал на работу. Утром я успел позвонить Жоре Степановичу. Сказал, что решаю квартирный вопрос.

– Решишь – придешь! – сказал он спокойно.

Вопрос не решился, но на работу надо было ехать. По крайней мере, там у меня был маленький, но вполне европейский офис с телефоном на столе. Там я себя ощущал значительным да и просто взрослым мужчиной, с которым только Вера обходилась пренебрежительно. Но и это пройдет, когда я решу свой квартирный вопрос и съезжу в тот магазин. Тем более, что и его адрес, и название были мне теперь известны.

176

Киев. Декабрь 2004 года.

Странно, когда человек лечится, у него ни с того ни с сего возникает предчувствие лучшей жизни. Я это на протяжении многих лет замечал у знакомых, даже у тех, у кого лечение закончилось летальным исходом. И вот теперь переживал этот синдром сам.

– Ты чего такой радостный? – спросила меня Светлана, когда я вернулся домой.

Спросила подозрительным голосом и сопроводила вопрос таким же взглядом. Я не знаю, о чем она подумала. Но тут же прозвучал ее следующий вопрос:

– Ты что, уходишь куда-то сегодня вечером?

– Нет, – ответил я. – А почему ты спрашиваешь?

– Да так, думала, что ты что-то предвкушаешь…

Ну вот, оказывается, мой синдром можно прочитать и по выражению моего лица. «Предвкушаю, предвкушаю», – подумал я, снимая длинное пальто, разуваясь и кося взглядом на все еще озадаченную Светлану, замершую тут же, в холле. Она, видимо, шла на кухню и остановилась, услышав щелчок замка. На ней был тигровый махровый халат и пушистые тапочки.