Кукольник

— Послушайте, преподобный, — властно оборвал его шериф Айкен. — Мне нужно знать обо всем, что происходит в поместье Лоуренсов и среди негров. И вы мне поможете — нравится вам это или нет.

Преподобный отозвался слабым, безжизненным взмахом руки.

— Ничего я уже не могу, Тобиас. К Томасу обращайтесь, это теперь он у нас главный проповедник. А я здесь теперь вообще никто. Вот послал письмо в епископат, жду замены.

— Зачем? — оторопел шериф.

— Зачем… — словно эхо повторил преподобный. — Затем, что недостоин по маловерию моему. Знаете, что обо мне ниггеры говорят?

— Что?

— Слабый, говорят, наш преподобный, оттого и Бог его тоже слабым стал. Вот так, Тобиас, вот так…

Шериф Айкен отыскал старого Томаса на плантациях семьи Бернсайд. Купленный епископальной церковью за сто пятьдесят пять долларов проповедник отрабатывал заплаченное за него буквально денно и нощно — жаркими днями, когда все были в поле, он бродил от деревни к деревне, а вечерами, разумеется, с разрешения христолюбивых господ землевладельцев, хватал вернувшихся с плантаций ниггеров за руки и втолковывал, что нельзя оставлять Христа и матерь Его Марию без молитв и должных жертвоприношений.

Впрочем, слушали его плохо. Ниггеры и сами были не дураки; все прекрасно видели, что слабый бог белого человека Христос опять и опять проигрывает повелителю тьмы, не в силах защитить от него не только черных, но даже и белых людей. Мбоа приходил, когда хотел, и брал, кого хотел, а Христос так и висел на своем кресте в большой прохладной комнате молельного дома, не в силах даже спуститься, чтобы испить свежей человечьей крови.

Может, поэтому, когда шериф предложил Томасу сотрудничество, тот воспринял это как шанс.

— Вы и вправду думаете победить самого Мбоа? — уважительно поинтересовался Томас.

— Не пройдет и трех месяцев, как я этого вашего Мбоа на виселицу отправлю, — твердо заверил шериф.

— Он не мой, масса шериф! — обиженно поджал губы Томас. — Я христианин. Я, если хотите знать, святого архангела Гавриила вот этими глазами видел.

— Ладно, Томас, не обижайся, — покровительственно похлопал старика по плечу Айкен. — Просто я уверен: этот ваш… то есть этот Мбоа никакой не дух.

— А кто? — оторопел проповедник.

— Человек, Томас, человек, причем белый. И я это докажу, вот увидишь. Ты мне, главное, все сплетни пересказывай, а я уж его найду.

Старый ниггер на секунду опустил голову, а потом вздохнул и высоко поднял подбородок.

— Томас будет помогать вам, масса шериф.

В том, что цель достигнута, Джонатан убедился в течение недели. Да, люди, особенно белые, довольно много говорили о страшном упыре, высасывающем кровь из людей, но ни один — и это было крайне важно! — ни один даже не заикнулся о том, что пострадавшие ни в чем не виновны. Напротив, каждый разговор о фигурах на плоту рано или поздно завершался стыдливым признанием, что полиция слишком продажна и что только так эту жирующую на наших налогах сволочь и можно поставить на место.

Это был полный успех!

Но Джонатан чувствовал и другое — за ним наблюдают. Газеты взахлеб обсуждали версии одна страшней и неправдоподобней другой; люди сплетничали о своем, более понятном; полиция клялась отомстить за смерть молодого, только недавно женившегося сержанта, но Джонатан знал — это все пустое, и шерифу Айкену нужен только он один.

Трудно сказать почему, но вот это терпеливое ожидание шерифа он ощущал буквально спиной и точно знал: стоит ему совершить малейший промах, и все закончится.

И только Платон был весел и жизнерадостен, как никогда.

— Никого не бойтесь, масса Джонатан, — белозубо улыбался он. — Мбоа вас любит. Что хотите делайте, а Мбоа вас в обиду не даст.

Джонатан так не считал, а потому долго, до самого октября, занимался хозяйством, зачастил в гости к Мидлтонам, ездил на охоту, дожидался третьего урожая сахарного тростника и, лишь когда последние набухшие соком стебли были срублены, снова стал испытывать смутное беспокойство.

Сначала он подумал, что ему не хватает женщины, и впервые за последние четыре месяца навестил тихо живущую в маленькой комнатке под лестницей Цинтию. И сразу же понял — не то! Цинтия отдавалась ему с жаром полжизни не видевшей мужчины монашки, но то, что возникло внутри него, абсолютно не было похоже на то, что он испытывал, когда на многие часы становился мечом Господним!

И тогда он вызвал Платона.