Draco Sinister

От досады он взмахнул руками:

— Забудем. Ладно, в любом случае, мне пора.

— Пора?

— Пора, — подтвердил он, повернулся и пошел обратно по коридору, — у меня еще есть дела.

Она смотрела ему вслед.

— Ты не можешь взять и уйти, — запротестовала она, — Сириус…

Драко пожал плечами:

— Ты прикроешь меня.

— Что?

— Прикрой меня. Я же сделал это для тебя вчера. Теперь ты сделай это для меня. Я приду поздно. Может, даже ночью. Просто, останови их, если они буду спрашивать про меня.

— И что же я должна сказать им? Куда ты пошел?

— Ты умная, — сказал Драко. — Вот и придумай что-нибудь.

Он повернулся и пошел по коридору.

— Я не хочу врать из-за тебя! — крикнула она ему вслед, ее голос сорвался.

Он оглянулся и пожал плечами:

— Да что ты! — с глубоким пренебрежением бросил он. — А я-то думал, ты меня любишь… Сжав кулаки от ярости, она смотрела на него, не находя слов. Потом обернулась и с ужасом поняла, что совершенно заблудилась. Гермиона стояла в комнате с портретами на стенах — таких комнат в Имении были десятки. Она была полностью поглощена поиском подходящий аргументов, и никак не могла сообразить, откуда она пришла — слева или справа. Мысленно махнув в отчаянии на все рукой, он повернулась направо и пошла по узкому коридору, пытаясь вспомнить, не видела ли она портреты, висящие на стенах. Это было ужасно трудно: одно за другим — изображения бледных, светловолосых высокомерных Малфоев смотрели ей вслед. Они все одинаковые, — безнадежно подумала она.

Она повернула за угол, потом еще раз и оказалась в зале, который определенно уже видела. И в центре его стояла Джинни.

Джинни взглянула и увидела ее, глаза ее потемнели. Она повернулась и собралась уйти, но Гермиона, чувствуя, будто все вокруг начали ненавидеть ее, поймала ее за рукав:

— Джинни, не надо…

— Оставь меня в покое, Гермиона. Я не собираюсь разговаривать с тобой.

— Ты не поняла…Это действительно было не то, что ты видела…

Теперь Джинни выглядела озабоченной:

— Не надо сейчас.

— А когда надо? — огрызнулась Гермиона, повышая голос. Головная боль привела к тому, что теперь ее собственный голос изнутри звучал в ее ушах. — Я должна все тебе объяснить, хотя потом я все время буду дергаться, не разболтала ли ты обо всем Гарри. Только ты должна пообещать мне, что не скажешь Гарри…

— Гермиона — нет, — прервала ее Джинни, покачав головой, но Гермиона уже не могла остановиться.

— Джинни, я прошу тебя, я клянусь — это очень важно. Я никогда не обманывала его раньше, ты думаешь, я стала бы это делать по пустякам?

— Гермиона! Заткнись! — взорвалась Джинни, но было уже поздно.

Дверь, перед которой она стояла, распахнулась и Гермиона, с чувством, что у нее внезапно исчез желудок, увидела Рона, который с изумлением смотрел на них обеих. Позади него она увидела уже знакомую комнату: стол, ряды книг, цветные окна — видимо, она совершила полный круг и снова вернулась к библиотеке. И, судя по лицу Рона, стены вовсе не были звуконепроницаемыми.

— Так, — Рон переводил взгляд с Гермионы на свою сестру. — И о чем вы тут так орали?

— Я, — сухо сказала Джинни, — не орала.

Гермиона откашлялась. Такого ощущения она никогда в жизни не испытывала.

Дура.

— Ни о чем.

— Ни чего себе, ни о чем… — Рон отпустил руку, которой он придерживал дверь, и та тут же широко распахнулась.

Гарри.

Позади него она увидела смутные фигуры Лупина и Сириуса, но даже не взглянула на них, что они чувствовали, о чем думали — ей было все равно. Она смотрела на Гарри, но видела не его, а то, как рушится хрупкий карточный домик, который она с таким трудом пыталась сохранить. Не может быть…

— Ты обманула меня? — Гарри смотрел на нее с удивлением и возрастающим смятением. — Ты обманула меня — в чем?

— Ты в этом уверен? — спросил охранник, с удивлением глядя на юношу, стоявшего перед ним.

Его лицо было знакомо по изображениям в Ежедневном Пророке, сходство было несомненным. Но снимок не мог передать ни его холодного, жесткого выражения. Ни страха в его глазах.

— Я абсолютно уверен, — ответил юноша тоном, свидетельствующим о высочайшей степени упрямства. Несмотря на то, что день был вовсе не холодный, а он завернулся в дорожную мантию длиной до пола, зубы его постукивали. — Мне же разрешили, верно?