Время зверинца

Она раздвинула пальцы так, чтобы я мог просунуть между ними свои.

— Однако я плохо думаю о моем брате, — продолжил я.

Ни лицо, ни рука ее не дрогнули ни единым мускулом.

— Зря ты так, — сказала она. — Ему сейчас куда как худо и без тебя.

— А что, от моих мыслей ему станет хуже?

— Ты же знаешь мою теорию болезней.

Я знал. Согласно этой теории, все болезни были заключены в голове — в твоей голове и в головах других людей. Ты заболевал, если ты сам хотел заболеть, а другие люди могли сделать тебя больным, всего лишь пожелав тебе этого. А как только ты заболевал, все твои дальнейшие поступки объяснялись болезнью — то есть если ты совершал что-то неблаговидное, в этом была виновата только болезнь.

— А ты? — спросил я.

— А что я?

Я изобразил лицом вопросительный знак.

— Как ты относишься к этому?

— К чему конкретно?

— Конкретно ко всему: ко мне, к Джеффри, к этой нашей жизни.

— Как я еще могу к этому относиться? Болезненно.

— У этой болезни есть название?

Она ни на секунду не замешкала с ответом:

— Эротомания.

Я быстро оглядел комнату и знаком попросил ее понизить голос. Впрочем, никто к нашему разговору не прислушивался, и меньше всех — Фрэнсис и Поппи, ослепленные пьяненьким восторгом, подобно крольчатам, попавшим в свет автомобильных фар.

— Я не знал, что все зашло настолько далеко, — сказал я.

— Что именно зашло?

— Ты. Я не думал, что ты до такого докатишься. Ты и…

— Но я говорю не о себе. Это ты страдаешь эротоманией.

— Я?! Это я эротоман? Да у меня и влечение-то почти пропадает в пору работы над книгой, сама знаешь.

— Я знаю теорию, Гвидо. Слова якобы гасят желание. Но не в твоем случае. В твоем случае слова и есть желание. Они сидят рядками на твоей странице, и каждое умоляет: «Прочтите меня, поимейте меня!»

Я раздраженно хлопнул себя по лбу:

— Почему снова речь обо мне? Я думал, мы говорим о твоей болезни.

— Моя болезнь — это ты.

— Я — твоя болезнь? Ну да, для тебя это очень удобно. И для Джеффри тоже. Следует ли из этого, что ты — моя болезнь?

— Как может моя болезнь не быть твоей болезнью, если я заразилась ею от тебя?

Тот шлепок по лбу как будто выключил мой мозг, и мне стоило большого труда сосредоточиться.

— Значит, это моя болезнь заставила тебя спать с Джеффри? — Кто сказал, что я спала с Джеффри?

— Ну ладно, допустим, не спала, а просто сделала ему один из твоих фирменных отсосов.

— Это он так сказал?

— Нет.

— А что он сказал?

— Он промолчал. Но очень многозначительно промолчал.

— Настолько многозначительно, что ты углядел в этом молчании отсос? Он что, надувал щеки и чмокал?

— Детали не суть важны, Ви.

— Тогда к чему весь этот разговор?

— Черт побери, но ведь он мой брат!

— Ага, вспомнил о семейных ценностях? До сих пор тебя эти вещи ничуть не трогали. Ты же не простой человек, помни об этом. Ты романист, воспаряющий духом. Уилмслоуский Ниспровергатель Моральных Основ.

— Вопрос не в том, что меня трогает или не трогает. Хотелось бы знать, как к этим вещам относишься ты?

— Я? В этой иерархии я лишь на третьем месте. Есть ты, и тебе наплевать на родственников. Есть Джеффри, которому всегда было плевать на всех. Слова «родная кровь — не вода» к вашей семье не относятся. И есть я, не состоящая с вами в кровном родстве.

— Но ты жена, Ви. Жена!

— Ах да — жена. А как насчет мужа, Гвидо, мужа?

— В смысле?

Во время этой беседы мы продолжали держаться за руки, и только теперь она отпустила мою.

— В любом смысле, Гвидо, какой тебе вздумается.

Расплывчатые ответы на мои, надо признаться, также расплывчатые вопросы. Я вроде бы уже обвинил ее в том, что она спала с моим братом, но затем пошел на попятный. Это было ошибкой. Когда речь идет о предполагаемой неверности, надо спрашивать четко и напрямик, без экивоков. Было или не было? Где было? Когда было? Как часто? Насколько тебе с ним нравилось? Когда планируешь сделать это в следующий раз? Если сразу не надавить на человека, заподозренного тобой в измене, он сорвется с крючка и ускользнет. И сколько ни ругайся потом, все будет напрасно — однозначных ответов ты уже не получишь.

Ты ожидаешь, что обвиняемая будет изворачиваться и лгать? Это естественно. Но почему обвиняющий должен ей в этом способствовать? Да потому, что прямолинейность была не в моем характере и не в характере моей профессии. Напрямую спросить свою жену, где, когда и как часто, представлялось мне недопустимым. Одно дело — высказать подозрения, другое — требовать объяснений. Как-никак я был писателем: мне нужны были не объяснения, а неопределенность, недосказанность — и пусть история закручивается все дальше и дальше. Вот почему я не читаю классические детективы, где в финале все раскладывается по полочкам. Мне не хочется знать, «кто это сделал». Если тайна может быть раскрыта — это уже не то, что я подразумеваю под словом «тайна».