300 дней и вся оставшаяся жизнь

— Большая, — веско сказал он.

— Сожительница, гражданская жена, — соврала Инночка, даже не поморщившись.

Лицо у военврача сразу изменилось, стало неприязненным. Почему — она поняла через несколько секунд. Военврач с кривой улыбкой спросил ее, где она, собственно, была все это время, ведь основная медицинская проблема пациента, на данный момент, по крайней мере, вовсе не последствия полученных ранений, а тяжелейшая депрессия. Фатальная, можно сказать, депрессия, опасная для жизни.

— Он не писал мне два месяца, — сказала Инночка. — Я ничего не знала.

Военврач хмурился, он ничего не понимал: человек не пишет домой, что ранен. Ладно, понятно, смущается, красавец после ранения он более чем сомнительный. Но она-то почему не озадачилась, в часть, например, не сообщила, что он не пишет? Связно объяснить ему что-либо Инночка не могла, да и не хотела. Вместо этого она просто заплакала, не отрывая глаз от врача. Это был продуманный, просто политический ход, никаких острых эмоций она сейчас не испытывала. Просто вовремя глаза на мокром месте оказались. Ей нужен был Генка, а не военврач в роли исповедника. Тот, как и любой нормальный мужик, просто не зная, что делать с этой природной аномалией, женскими слезами, встал, взял ее за руку, вывел из ординаторской и повел по унылому грязно-зеленому коридору, шепнув, что кровать Воронцова прямо у окна. Палата, конечно, оказалась номером шесть. Инночка, хоть сама в больнице лежала, хоть навещала кого-то, обязательно оказывалась в палате с хрестоматийным номером. Эта маленькая деталь показалась ей добрым знаком.

Она вошла, и, благодаря подсказке, сразу пошла к окну, забыв и извиниться, и поздороваться. На нее никто не обратил внимания: больные читали газеты, двое у самой двери азартно сражались в шахматы, Генка смотрел в потолок. Инночка уселась к нему на краешек кровати и, помолчав секунду, сказала:

— Привет.

— Ты откуда здесь?

Казалось, он совсем не удивлен, скорее раздосадован. Голос, манера говорить все та же, как будто ему на все и на всех наплевать. Такого приема Инночка не ожидала. Он даже головы не повернул. Она решила, что он стесняется соседей по палате, что им нужно выйти отсюда и тогда он обнимет ее, наговорит кучу милых глупостей, рассмешит, рассмеется сам, и они уйдут отсюда навсегда. Счастливые. В закат. Или куда там уходят счастливые?

— Пойдем отсюда. Куда-нибудь, поговорим, — попросила она.

— Поговорим? — Он хмыкнул. — Ну, пойдем, поговорим.

Он медленно развернулся, встал, и у Инночки остановилось сердце. Она увидела его лицо, точнее, правую половину. Шрам спускался из-под отросших уже волос на щеку, на подбородок, и ниже, на шею. Шрам уходил под воротник больничной пижамы, и казалось, что он бесконечен, потому что выныривал он на Генкиной правой руке. Двух пальцев у Генки не было. Боже мой, как ему, наверное, было больно! Слезы потекли сами, сами по себе, она даже не поняла, что плачет. Заметив это, Генка осклабился и медленно, с трудом, двинулся к выходу из палаты.

— Сержант, если ты гулять, куртку возьми, не май месяц! — донеслось им в след.

В парк они вышли молча и уселись на ту самую лавочку, где курила Инночка час назад.

— Зачем ты приехала?

В его тоне отчетливо слышалась неприязнь. Инночка разозлилась. Она сутки сходила с ума, воображала всякие ужасы, думала, как дальше им жить с такой бедой (какой именно — список прилагается), а он сидит тут, живой и здоровый, и строит из себя… Строит из себя…

— Я, Воронцов, приехала не зачем, а за кем. За тобой. Домой тебя хочу забрать. Мне кажется, что подмосковный воздух плохо влияет на твой характер. Ты мне не рад, что ли, я не пойму? Или, — вдруг спохватилась она, — у тебя болит что-то?

— Ничего у меня не болит.

Генка бесстыдно врал. У него болело все. Когда она вошла в палату, когда он увидел ее, он на секунду ошалел от счастья, просто зашелся от совершенно щенячьего восторга. Схватить в охапку, прижать к себе изо всех сил, до боли, до изумления…

Как все-таки трудно привыкнуть к тому, что ты — урод. Квазимодо, пугало ходячее… Поэтому сейчас у него болело все, начиная с отсутствующих пальцев и заканчивая, извините, душой. Она сидела рядом, так неправдоподобно близко, казалось бы, протяни руку, положи ей на плечо, притяни к себе, заплачь, в конце концов. Но ничего этого он сделать не мог. Ее красота и его уродство были несовместимыми, взаимоисключающими… Оставалось только хамить. Или подчиняться. Этим он и занимался примерно полчаса, пока они разговаривали, если это, конечно, можно было назвать разговором. За это время у Инночки отчетливо сложилось мнение, что Генка не в себе. В принципе, ничего удивительного: парень в госпитале, без друзей, без нормальной человеческой еды, без развлечений, без компьютера, наконец. Да он просто одичал слегка, вернется в привычную среду — и все будет нормально.