Несбывшаяся весна

Прорыдав последние слова, Мурзик вдруг заорал на весь лагерь – до того противно, пискляво, дурашливо, что женщины вздрогнули:

• Тра-ля-ля ля-ля-ля,
• Еще раз тра-ля-ля,
• Пусть невеста моя
• Похоронит мой труп!

А затем, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты своего жульничества облапошенным им простакам, Мурзик выкрикнул:

• Принесли его домой —
• Оказался он живой!

И скрылся за углом барака.

Надя-Кобел покрутила пальцем у виска и угрюмо вздохнула. Она довела Александру до санчасти и велела санитару Фролову никому дверей не отворять. Пусть хоть кто там за ней помирает и даже нож у него из груди торчит! Не отворять, и все, если рядом с этим человеком не будет доктора Никольского, или начальника лагеря, или, на худой конец, ее самой, Нади-Кобел.

Александра думала, что глаз не сомкнет, однако уснула, едва легла на свой топчанчик. Она хотела бы увидеть во сне Игоря или Олю, но не видела никого, только песик-братик раз выглянул, молодой, взъерошенный какой-то, но тут же скрылся, словно спохватившись, и ночь прошла в пустом сером тумане. А к утру очень голова заболела, так заболела, что даже страхи как-то поутихли.

Так потом день и промучилась.

Из санчасти ни на шаг не уходили доктор Никольский и санитар Фролов. Надо понимать, охраняли Александру. Собирались даже остаться тут ночевать, но вечером…

Вечером снова пришла Надя.

Сняла с головы знаменитый тюрбан, обнажив стриженую макушку, и рассказала: нынче на лесоповале Мурзик встал перед бригадой на колени в снег и признался, что убил Кочегара. Убил, чтобы спасти от него Маманью. Потом сказал, что хочет выкупить жизнь Маманьи своей кровью и просит дать ему клятву, что в обмен на его кровь они поклянутся Маманью больше не трогать. И если кто нарушит ту клятву, то чтоб его на ножи поставили.

Ошеломленные авторитеты поклялись, что такой человек, кто решится его последнюю волю нарушить, будет заживо на клочки растерзан. И они лучше сами Бульку заранее пришьют, чем дадут ей хоть слово поперек вякнуть. Так что, Мурзик, не тревожься, сказали, все будет путем. Маманья в безопасности. Пускай дальше живет!

Получив это нерушимое слово, Мурзик неторопливо вынул из рукава спрятанный там жульман и на глазах у всех перерезал себе горло.

«Но он же привет Шурке собирался передать… Значит, Шурка умер!» – это было первое, что подумала Александра. Потом она заплакала. И никак не могла понять, по ком же плачет: то ли по Шурке, то ли по Мурзику. А какая вообще-то разница?

* * *

Ольга вспомнила, как Варвара Савельевна сказала однажды: «Караимы говорят: бывает, что в степи прилетит пуля ниоткуда и убьет тебя, когда ты радостно смотришь на солнце».

Вот она, та пуля. Прилетела.

– Ага, – сказал Поляков спокойно. – Все-таки это был именно «ТК», а не «браунинг».

Петр кивнул:

– Совершенно точно. Где коробка? – И он сильней ткнул Ольгу в висок стволом.

Глаза Полякова чуть сузились, и Ольга, поймав его взгляд, проговорила, словно под диктовку:

– Не здесь. Я ее спрятала внизу.

– Где?

– В прачечной.

– Где?!

Петр отпихнул ее так, что она упала на колени, а сам в одно мгновение оказался сидящим на кровати рядом с Поляковым.

– А сейчас!.. – закричали за занавеской. – А сейчас выступает наш знаменитый клоун-фокусник Вася-Не-Горюй!

Затрещали хлопушки.

– Будете фокусничать, – предупредил Петр, приставляя пистолет на сей раз к голове Полякова, – пристрелю обоих. Никто ничего не услышит.

– Новые анекдоты! – кричал Вася-Не-Горюй. – Новые анекдоты про Гитлера! Стоят Гитлер и Геринг на вершине берлинской радиобашни. «Что бы такое сделать, чтобы повеселить берлинцев?» – размышляет Гитлер. Геринг отвечает: «А почему бы тебе просто не спрыгнуть вниз?»

Захохотали громче хлопушек.

– Петр, – с трудом выговорила Ольга, потирая висок, – это правда, что ты был с Никитой, мужем Варвары Савельевны, в лагере?

– Да, правда.

– А за что тебя посадили?

– Не заговаривай мне зубы, Оленька! – усмехнулся Петр. – Какая разница, за что? Я там жизнь провел. Сначала в их поганых детдомах, потом в тюрьмах, потом в лагерях. Ну, так и быть, скажу: попал туда за родителей, вернее, за моего дядьку.

– Который тут, в Энске?