Любовник богини

На другом слоне Василий увидел барабанщика, который именно в этот миг ударил колотушкой в туго натянутый бок накара — большого боевого барабана.

Тяжелый, гулкий звук оказался таким мощным, что у Василия загудело в ушах, а барабан продолжал вздрагивать, исторгая гул, подобный камнепаду, подобный треску джунглей, ломаемых ураганом, или реву шторма, в бессильной ярости ударяющего об утес. И, повинуясь этому звуку, волна воинов ринулась снизу по ступенькам, грозя захлестнуть ошалелого храбреца, который и не подумал искать спасения в бегстве, хотя за его спиной тяжело колыхалась занавесь, а за нею был выход…

«Позора не переживали!» — пропел в голове Василия, словно боевая труба, клич предка его, ратника Святослава Брусенца, полегшего на берегу Непрядвы под плачи лебединые, а вторил ему голос другого прапрадеда, баскака Булата, крещенного Аверином после того, как в плену принял православие и женился на русской:

«Последнее лекарство — огонь, последняя хитрость — меч!» У него еще оставалась эта последняя хитрость, и Василий восторженно завизжал, словно дикая степь окружала его… снег, дикая степь да волчья стая:

— Выходи один на один!

Где там! Они лезли всем скопом!

Они лезли всем скопом, и каждый так рвался первым принести жертву своей ужасной покровительнице, что один мешал другому и даже сшибал с узкой отвесной лестницы. Но это мало уменьшало количество врагов, ибо срывались единицы, а снизу накатывались десятки.

Однако Василий держался, фехтуя левой рукой и работая вагхнаком — правой, когда какая-нибудь наглая черномазая рожа оказывалась слишком близко. Он мог жалеть только о том, что нет третьей руки, для другой сабельки, однако и одной положил уже немало ворогов, непривычных рубиться с левшой и терявших драгоценные мгновения на то, чтобы перестроиться в маневре.

Ну что ж, как рубаки все эти орущие туземцы и в подметки не годились бонапартовским ветеранам, которые зубами рвали армии союзников на подступах к Парижу и, видя перед собою хитреца-левшу, с усмешкой тоже перебрасывали саблю в левую руку: «Avec plaisir, s'il vous plait, monsier!» ^[28].

Существовала маленькая разница: там Василий был со товарищи, а здесь — как бык взъяренный, но одинок.

И вот-вот прилетит снизу еще одна чакра, или стрела, или копье… Он как-то вдруг, внезапно понял, что обречен, а значит, обречена и Варенька, но, вместо того чтобы родить страх в его сердце, эта мысль удесятерила его силы.

Он спустился на ступеньку, еще на две… Вдруг гулко ударил барабан — и Василий оказался один на лестнице: наступающие отхлынули, и только трупы остались на ступеньках.

Они опять сгрудились во тьме, а магараджа вытянулся во весь свой плюгавенький росточек, вскинул саблю Сиваджи…

— Попался, голубочек! — радостно выдохнул Василий, смахнув с пальцев вагхнак. Он уже занес руку, чтобы размахнуться, послать чакру вперед, чтобы смертоубийственное лезвие чиркнуло по горлу этого коварного…

И рука его опустилась.

Какая-то темная волна прошла по телу, окатила его нерассуждающим ужасом. Тоска сжала сердце.

Василий уронил чакру — звон металла по ступенькам показался отчаянным далекимзоврм… на который он уже не мог отозваться.

Медленно поднял голову — и пошатнулся. Слабость, внезапно овладевшая им, была так сильна, что он едва не свалился на ступеньки. Да еще что-то непрестанно било его в грудь, ударяло по голове, толкало, заставляло лечь, лечь, сдаться. Мерные удары барабана заставляли лестницу вздрагивать, и Василий уже с трудом удерживался на ногах. Еще секунда, и, несмотря на тупую, но сильную, как удары молота, боль в висках, им стало овладевать невыразимое чувство покоя; он смутно осознавал, что лишается чувств.

В глазах его все плыло, но какой-то тусклый красный огонек внезапно приковал к себе взгляд. Он двоился — и Василий не сразу осознал, что смотрит в два красных, алчных глаза. Это были глаза Кали, и под ее взором Василию показалось, что он связан, опутан, что его беспомощного влекут на заклание неведомые силы.

И хотя он не мог уже пошевельнуть ни одним пальцем, ни произнести ни одного звука, он не испытывал ни малейшей боли, не было даже искры страха в душе: одно только полное затишье всех чувств.

«Неужто это смерть?» — мелькнуло у него в голове, и чей-то чужой голос ответил:

«Да, о да, вечная смерть!»

Он поник головой, ощущая, что нет ни сил, ни желания противиться. Он знал, что жизнь еще теплится в его теле, однако не испытывал ни малейшего сожаления от того, что этот слабенький огонек скоро погаснет.

---

28 С удовольствием, пожалуйста, сударь! (франц.)