Браки совершаются на небесах

В том, как отреагировала Александрина на смерть поэта, видна страдающая от этой ревности женщина:

«Этот только что угасший Гений… Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная, как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и кто знает, не испытывала ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страдания?»

Она имела в виду любовь к Дантесу? Или к императору? Кто кого на самом деле искушал: Николай Натали или Натали Николая?

И дивное резюме – как приговор легкомысленной красавице:

«Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух».

Какое горе, что Пушкин оказался столь легковерен, столь легко повелся на дешевые слухи, скомпрометировал и жену свою, и бросил тень на имя государя! Он все-таки постигнул это – уже на смертном одре, в последнем озарении жизни, и пробормотал:

– Как жаль, что этот вздор меня пересилил…

Вот именно – этот вздор! Не стоящая его смерти клевета… Какая жалость, что он понял это, когда было уже поздно. Какая жалость, что никто из друзей, воспевавших его дар, не пожелал удержать его от роковой ошибки. Зато они поливали слезами его мертвое тело. Легко почитать соперника, который уже принадлежит вечности!

* * *

Шли годы. Александрина по-прежнему всецело растворялась в своем обожании Николая. Она была заботливая мать, но то чувство, которое она испытывала к мужу, превосходило все прочие чувства. Она сопровождала его в путешествиях, хотя трудности пути подтачивали ее здоровье; закованная в кандалы и цепи придворной жизни, исполняла свой долг – развлекаться до самой смерти. Расплачиваясь здоровьем за свое положение на троне, она жила только любовью к Николаю.

Между тем здоровье Александрины и в самом деле было плохо. Нервный тик, результат трагических событий 1825 года, давал себя знать все чаще. Образ ее жизни был для нее смертелен. Она необыкновенно похудела, ее глаза потухли. Казалось, на этом свете ее удерживала лишь неизбывная любовь к мужу, лишь боязнь огорчить своим уходом дорогого Николая, которому и так приходилось нелегко.

Она была уверена, что опередит мужа на этом пути, и заранее жалела его, когда он останется один.

Однако рок судил иначе, как любят выражаться поэты…

Крымская война стала проклятием для страны. Александрина воспринимала ее не со стороны – два ее сына были на театре военных действий. Фрейлины в основном только и делали, что щипали корпию для армии. Императрица не отставала от них. Что значили кровавые мозоли на ее пальцах по сравнению с той тоской, которую она читала в глазах Николая?!

О чем он думал?

Крымская война сломила государя. Оказалось, что та великолепная государственная машина, которая была им отлажена и запущена, – просто игрушка из папье-маше, которая не выдержала испытания. Она сломалась, рухнула – и погребла под обломками самого императора.

Николай умер не потому, что не смог пережить унижение собственного честолюбия – он не смог пережить унижения России.

Для всех, кто привык видеть его непоколебимым, его болезнь была странной, непостижимой, внезапной и необъяснимой. Только два человека знали причину этой внезапности: его старший сын Александр и доктор Мандт. Но они дали клятву молчать – и молчали, как ни тяжело было переносить горестное, трагическое недоумение императрицы, совершенно не понимавшей, что произошло с ее обожаемым мужем. Говорили о гриппе и воспалении легких, о начинавшемся параличе…

Он умирал.

Дворец не спал. Государь то молился, то отдавал последние распоряжения. Они были настолько четки и продуманны, что невольно наводили мысль о том, что были приготовлены заранее.

Он совершенно владел собой и даже спросил доктора:

– Потеряю ли я сознание или задохнусь?

– Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого, – ответил Мандт. – Все пройдет тихо и спокойно.

– Когда вы меня отпустите? – спросил Николай. Мандт отвел глаза, сделав вид, что не расслышал вопроса.

В это время фрейлины, собравшиеся под дверью кабинета, где отходил государь, увидели, что в вестибюле появилась Варвара Нелидова. Она сама походила на умирающую, и трудно было описать выражение ужаса и отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в застывших чертах лица, некогда красивого, а теперь белого и окаменелого, как мрамор. Проходя мимо одной из фрейлин, она схватила ее за руку и судорожно потрясла.