Одна и та же книга

В супермаркетах наших с начала зимы продаются пророщенные луковицы в горшочках — гиацинты, нарциссы, амариллисы, тюльпаны. Приносишь домой, поливаешь, когда вспомнишь, а зелень растет себе и растет, через несколько дней это уже настоящие заросли, появляются бутоны, потом — цветы, все это витальное буйство прет из горшка, как дрожжевое тесто, того гляди, перевернется этот дивный сад, не выдержав собственной тяжести.

Впрочем, даже не обязательно тащить горшки с луковицами домой, неразобранный товар столь же буйно цветет на полках супермаркетов. Зайдешь за хлебом в магазин, а там уже конец марта, если не вовсе апрель.

Некоторым этот несвоевременный праздник жизни помогает дожить до весны без особых депрессий, а некоторых бесит, потому что сбивает с толку. Одним кажется, что отцветающие нарциссы и тяжкий, сладкий аромат гиацинтов — и есть правда, а уличная слякоть и тьма — вранье; другие понимают, что вранье как раз — все эти цветочки в январе, впереди еще столько слякоти и тьмы, что больше ничего, считай, не будет в нашей жизни, не следует обольщаться.

Я хочу сказать, что для меня нет более сокрушительной правды, чем вот эти дешевые, по три лита за штуку, враки.

И так во всем. Вообще во всем, я не преувеличиваю.

+++

В раннем детстве мне казалось, что в мире полным-полно мудрых, волшебных людей, и если уж мне не посчастливилось среди них родиться, они непременно найдут меня и уведут с собой, вот буквально со дня на день. У меня не хватало терпения спокойно ждать, чуть ли не каждый день свершался очередной прыжок на шею чужому какому- нибудь взрослому, которые, конечно, радовались и умилялись, но, наумилявшись всласть, возвращали меня родителям, и даже монгольский посол — вернул, пошатнув, таким образом, фундамент моего бытия. Но бытие все-таки продолжилось как ни в чем не бывало.

В детстве чуть менее раннем мне казалось, что где- нибудь далеко-далеко есть все-таки мудрые, волшебные люди, которые, несмотря на всю свою бесконечную мудрость и даже волшебство, не могут пока меня отыскать, но рано или поздно все у них получится, то-то мы все обрадуемся тогда.

Позже, в подростковом, как принято говорить, возрасте, мне казалось, что мудрые и волшебные люди были когда-то, может быть, совсем недавно, например в тысяча восемьсот каком-нибудь году последний исчез, но теперь их нет, и все, что я могу, — найти однажды зашифрованное послание, в котором эти прекрасные призраки объяснят мне, что делать с собой, с жизнью и с другими людьми заодно, — убить, что ли? Да, наверняка всех надо убить! Но вот как? Вопрос.

Еще позже, лет в девятнадцать, мне вдруг снова, как в детстве, стало казаться, что Мудрые-волшебные люди все-таки есть где-нибудь, только вряд ли они меня так уж ищут, возможно, они пока даже не знают обо мне, но погодите, они обо мне еще узнают и тогда, конечно же, найдут, и как же славно мы все заживем.

Еще несколько лет понадобилось, чтобы понять: мудрые-волшебные люди, может быть, действительно есть, вот только мне среди них делать пока нечего. Надо очень много в себе изменить, желательно — вообще все, прежде чем… Прежде, чем.

Потом, позже, мне стало понятно, что все эти мудрые И волшебные люди наверняка есть где-нибудь, почему бы им не быть, но с какой бы стати им ждать меня в конце пути, в качестве награды. Не бывает наград, есть только нелепый миф о наградах и еще более нелепая мечта о наградах, пора бы уж перестать попадать в эту ловушку, сколько можно.

Закончить, наверное, надо знаменитой фразой Линор Горалик: «Ужас в том, что взрослые — это мы», только я не вижу в этом ничего особенно ужасного, разве что ужасно смешно это все. Стою я как хрен в чистом поле, умеренно мудрый, чуть-чуть волшебный человек, который, конечно же, ни за кем никуда не пойдет, разве что мимо пробежит разок-другой, отсалютовав на бегу, зато есть ли я у себя — это наконец-то вопрос веры, а не надежды, вопрос веры — всего-то, уж эту науку вполне можно одолеть, только бы времени хватило, только бы.

И вот тогда-то — приду и заберу. Непременно.

Борхес и мост

Человек, которого внезапно объявили отцом литовской авангардной фотографии и решили в связи с этим издать альбом с репродукциями его старых работ, рассказывал, как он разглядывает свои снимки через тридцать лет после того, как они были сделаны, и как почти готовая книга стала вдруг сама решать, что ей нужно, а что нет, и ее пожелания по многим пунктам не совпадают с мнением автора, и как это, блин, трудно, но все равно хорошо, раз такая самостоятельная, значит, живая.