Твой враг во тьме

Внизу их принял Разумихин, сразу подбежали врач и санитары с носилками: «Скорая» первой прорвалась во двор между грудами аккуратно разрезанного железа. И пожарные, и спасатели вовсю работали бензорезами, кромсая гаражи.

Когда Лёлю положили на носилки, она вдруг открыла глаза.

– Дима, ты где? – позвала, слепо шаря вокруг руками.

Он подошел, изо всех сил пытаясь вспомнить, когда же успел назвать ей свое имя. Точно ведь не называл!

Она приподнялась, цепляясь за его плечи.

– Лежи, лежи!

– Ничего. Ты возьми свою каску, а то простудишься. Я уже ничего. Ты не знаешь, тут можно откуда-нибудь позвонить? Вдруг мама как-нибудь узнает про взрыв – она ведь с ума сойдет. И надо Светиному мужу сообщить, у них же здесь только мастерская, а живут они…

Она вдруг осеклась, уставилась расширенными глазами куда-то за спину Дмитрия. Он обернулся и досадливо качнул головой. Ч-черт, это она увидела, как укладывают в трупный мешок искореженное, изломанное тело женщины в брюках и обрывках того, что раньше было длинным толстым свитером. До чего же неудачно!

Книга с салфеточками и кружавчиками, до сих пор сиротливо валявшаяся на газоне, вдруг под порывом ветра встала дыбом, перевернулась и смешно полетела прочь, весело перебирая страницами…

– Света. Это тетя Света! – пробормотала Лёля – и безжизненно рухнула навзничь.

Разумихин выругался сквозь зубы:

– Долбаки, нельзя ей было это видеть, всех ваших матерей в бога и в душу!

Дмитрий глянул изумленно: слышать такое от своего учителя и друга ему еще не приходилось. И вдруг – словно в лицо его ударили! – понял, почему Лёля знала, как его зовут, вспомнил, где и когда видел ее… И теперь он мог спокойнее смотреть, как носилки ставят внутрь «Скорой», как та выруливает со двора, а на ее место въезжает другая машина.

Ничего. Теперь-то он ее найдет!

Лёля. Июль, 1999

Лёля открыла глаза, но тотчас зажмурилась: голова вдруг пошла кругом, все поплыло. Она даже не разглядела толком, что именно – все. Что-то белое, довольно яркое, и еще вроде бы как множество чужих, светящихся глаз, уставившихся на нее с высоты. Понадобилось некоторое время, чтобы мозг соотнес увиденное со знакомыми понятиями и Лёля сообразила, что это вовсе не глаза, а круглые маленькие лампы, какие обычно вмонтированы в подвесные потолки. Теперь это очень модно, в офисах на потолках на каждом шагу увидишь! Если, конечно, кому-то вдруг взбредет в голову шагать по этим самым потолкам.

Слабая улыбка тронула губы, и стало чуть легче, когда Лёля почувствовала, что улыбается. Пациент, стало быть, скорее жив…

И тотчас это слово – пациент – вызвало в сознании такую бурю болезненных ассоциаций, что Лёля с трудом подавила стон. Ну да, ну да, там был точно такой же потолок, и Лёля все пыталась отвернуться от него, потому что и там лампы казались ей глазами: множеством укоризненных глаз… Странно, да? Лампы смотрели с осуждением, а люди, окружавшие Лёлю там, совершенно равнодушно. Нет, конечно, им было не наплевать на пациентку и ее здоровье, но они просто делали свою работу – ежедневную, рутинную, можно сказать, работу. Вдобавок сюда никого насильно не тянули, всякий приходил (вернее, всякая приходила) своей охотой, самостоятельно принимая решение, а те люди всего лишь приводились в исполнение, помогали, служили ей, можно сказать… И все-таки Лёле стало невыносимо тошно при одной только мысли, что она снова там. Неужели все, что она там испытала, пережила, все слезы, которые выплакала в больничную тощую подушку, ей только привиделись? Там, кстати, никто не утешал плачущих. Считалось, что наркоз, отходя, может давать самую причудливую картину: некоторые рыдали, некоторые, наоборот, смеялись, некоторые взахлеб пересказывали свои видения (похоже, то, что им вкалывали, было сильнейшим галлюциногеном, одна женщина, к примеру, успела в Индии побывать и покататься на слоне), ну а такие, как Лёля… Такие идиотки, как Лёля, должны были усвоить простую истину: снявши голову, по волосам не плачут! И вообще, самая лучшая проблема – та, которой нет. Ребенок матери-одиночки, на которую глубоко плевать отцу этого самого ребенка, это о-го-го какая проблема! Для нее, для ее семьи… Для этого самого отца, который, конечно, не откажется платить алименты, но так круто заломит свою светлую, лоснящуюся бровь, что Лёля мгновенно прочтет его мысль: «А кто мне докажет, что ребенок и в самом деле мой?» – и ей больше всего на свете захочется умереть, прямо сейчас, вот сию же минуту, на его глазах. Может быть, ему хоть на одну минуточку станет ее жаль. Но это, между прочим, далеко не факт!