Дуэль на брачном ложе

Перикл был бы в очередной раз немало изумлен, когда б узнал, что в черной, с завешенными окошками карете посланника Корф выехал со двора посольства не более чем через полчаса; что вскоре он покинул карету и, затерявшись в шумной толпе, пешком дошел до улицы Карусели, на углу которой, в глубине заросшего сада, стоял двухэтажный дом, уже давно назначенный для продажи, но никак не находящий покупателя из-за дурной своей славы: ходили слухи, что прежний хозяин убил свою жену, застав ее с любовником, и призрак сей дамы частенько бродит по саду или комнатам. Здесь, во внутреннем дворике, Корфа уже поджидал тот самый господин, с которым он весьма дружески распрощался совсем недавно возле дома Ноэми Тарте.

Но повод для новой встречи был вовсе не дружеский. Им предстояла дуэль!

* * *

Что же произошло? Что осталось скрыто от глаз проницательного господина Перикла?

Едва Ноэми, проведя Корфа прямиком в свой будуар и изящно нюхая табак (в ту пору сия забава была весьма распространена у дам), принялась излагать ему свое беспокойство по поводу внезапной бурной дружбы легкомысленного кардинала Луи Рогана (всем было известно о неприязни к нему королевы) с великим Калиостро (а еще пуще – с четой каких-то подозрительных скоробогатых авантюристов, называющих себя потомками великого рода Валуа, то есть мадам Жанной Ламотт и ее расточительным супругом, которые сулят помирить кардинала с королевой), – как вдруг их уединение было нарушено: за стеной раздался сдавленный писк горничной, потом громкий мужской голос, изрыгавший проклятия, а вслед за этим дверь распахнулась, и в будуар m-lle Тарте ворвался какой-то растрепанный, взмыленный человек, напоминающий породистого гнедого скакуна, проделавшего путь от Версаля до Парижа не в два часа, а в двадцать минут, – если только гнедой скакун способен потрясать обнаженной шпагой и выкрикивать: «Будь ты проклята, изменница! Где этот негодяй?»

Барон, сидевший на розовом пуфике в вольной позе, без кафтана (декорум так декорум!), и Ноэми, в очаровательном неглиже раскинувшаяся на козетке, так и замерли при виде этого безумца, в котором Ноэми узнала венгерского маркиза: он только вчера в Булонском лесу так щедро засыпал ее коляску охапками роз, что m-lle Тарте не могла не улыбнуться в ответ – и тут же выслушала признания: будто бы ради ее благосклонности маркиз готов на все, и он назначит ей королевское содержание, купит дом в аристократическом предместье Сен-Жермен – и так далее, и тому подобное. Тронутая живейшими изъявлениями чувств, Ноэми не отвергала никаких предложений пылкого венгерца, но, верная своему принципу: «Деньги вперед!», еще не оказала влюбленному никаких милостей, а потому была чрезвычайно озадачена его появлением. Он вел себя не как робкий поклонник, а как ревнивый любовник, хуже того – ревнивый муж, хотя не имел на то вовсе никаких оснований.

Еще более был скандализирован барон, узнавший наконец в незнакомце маркиза Сильвестра Шалопаи, не столь давно наилучшим образом отрекомендованного ему Иваном Матвеевичем Симолиным. Сейчас же барон видел перед собою Отелло во плоти: Сильвестр переворошил все в комнате, ища некие billets dous ^[86], словно присутствия самого «любовника» ему уже было недостаточно, потом залпом опрокинул бокал бургундского, бесцеремонно налив его себе, запил бургундское стаканом красного вина и, приведенный этой смесью в должное состояние, швырнул Корфу в лицо перчатку.

Ноэми от страха лишилась голоса; Шалопаи замер, словно испуганный собственной смелостью; и оба они с таким любопытством воззрились на барона, как если бы ожидали, что он тут же кинется на обидчика и проткнет его насквозь шпагою.

– Ради бога, не здесь, господа! – пискнула Ноэми, всякую минуту готовая лишиться чувств и достаться любому, кто окажется победителем.

Однако Корф стоял недвижим, испытующе глядя на обидчика. Он знал, что point d’honneur ^[87] для него было немедля принять вызов, однако пытался понять, что же произошло с маркизом. Сильвестр Шалопаи слыл обычным женолюбом и волокитою, каких множество можно встретить в любом обществе; при недавней встрече в Итальянском театре он показал себя к тому же человеком вполне светским и блестящим остроумцем: его крик «Вот аббат Миолан!» сделался настоящим модным bon mot ^[88] и который день повторялся в салонах и даже во дворце. Какой же белены он объелся нынче? Ведь вел себя подобно провинциальному дурню…

---

86 Любовные записочки (фр.).

87 Делом чести (фр.).

88 Каламбуром, остроумным словцом (фр.).