Причуды богов

И Юлия вновь представила, что случилось бы, когда б она «не вышла из воли» супруга, а приняла его подарки? Она видела, как лежит, облаченная в это злополучное платье, погруженная в крепкий сон, не видя, не зная о злодеях, явившихся ночью… Не чувствуя ничего, вполне покорная надругательству и даже убийству!

Что произошло? Роковая случайность? Одно из тех недоразумений, которые, по словам отца, губят людские жизни? Или чей-то злобный умысел? В случившемся было что-то нарочитое, почти театральное, дешевое! Юлию передернуло, будто по руке таракан пробежал, мелко перебирая лапками.

Она подошла к окну. Запущенный сад с трех сторон окружал дом. Ветки малины, свободно раскинувшиеся в тенистой прохладе сада, уже усыпанные тугой зеленой завязью, врывались в открытые окна.

Сквозь частые деревья сквозила черная покосившаяся банька, дальше стояла изгородь, позади тянулись поля ржи и овса. За ними шел лес. В стороне светился глубокий Нарев. Настала вечерняя заря, и Юлии было слышно, как гонят домой скотину: пастух играл на рожке, хлопал бичом; рыжеватое облачко вилось над тем краем сада, где он соприкасался с улицей: коровы да козы поднимали пыль. Говор, шаги, клохтанье кур, собачий лай долетели до Юлии – и вдруг все затихло, только слышался в воздухе неопределенный шорох, как бы дыхание природы. На небе пылала заря, и Нарев сверкал в заходящем солнце, как золотисто-пурпурный плат.

Юлия стояла недвижимо. Какой мир, какая тишь! Ничто не заботит эту красоту, величаво отходящую ко сну: ни война, ни холера, бродящая из села в село, вспыхивающая то в польской, то в русской армии, ни эти самые «недоразумения»… Юлия все глядела в сгустившуюся тьму, все слушала тишину, и скоро ее, как и уснувшую округу, уже ничего не тревожило. Кроме одной фразы из письма отца: «…и намерен в самое ближайшее время, а точнее, 28 числа сего месяца, наведать тебя…»

28 мая наступало послезавтра. Что ж, получается, что послезавтра приедет Зигмунд?!

* * *

«Ежели не произойдет ничего непредвиденного» – вот что еще было в письме отца. Понятно – ведь Зигмунд в войске и не волен в себе. Однако Юлия гнала от себя эту мысль, когда на другой день с самого утра начала, а на следующий день продолжала мыть, чистить, обметать паутину в своем доме, готовя его к приезду супруга. Отродясь ей не приходилось делать ничего подобного, однако отсутствие сноровки с лихвой возмещалось усердием.

Она и сама не знала, с чего так убивается? Не для того же, чтобы порадовать Зигмунда, – вот еще! Но нестерпимо было для ее гордости, ежели бы он застал ее в пыли и беспорядке, обиженную и униженную. Она должна была встретить его победительницей, хотя какая уж победа в том, чтобы стекла сверкали, пол был выскоблен добела, а кругом стояли в кувшинах полевые цветы, Юлия и сама толком не понимала. Она знала только, что это нужно, нужно!.. И как вставала с рассветом, так и не присаживалась ни разу, потому что от Антоши по-прежнему пользы было мало. Юлия отправила его топить баню – он ушел на подгибающихся ногах и приполз часа через два, чтобы заплетающимся языком сообщить, что баня вовсе обрушилась и он там лишь «угорел попусту».

Юлия, которая все это время довольствовалась мытьем на кухне, в лоханях, едва не зарыдала от разочарования. Ей так хотелось вволю попариться и промыть волосы до скрипа, до золотого игривого блеска! Так хотелось!.. Она с изумлением призналась себе, что весь этот сабантуй затеяла лишь для того, чтобы создать приличную рамку для своей красоты, которую вернет себе после купанья в травяных душистых отварах. Чтобы предстать перед Зигмундом прекрасной, неотразимой, душистой, прельстительной… Она хотела соблазнить его, наконец-то призналась себе Юлия – и так почему-то расстроилась из-за этого открытия, что не бросила уборку лишь потому, что ничего никогда не делала наполовину.

Однако ей надо же было с кем-то расквитаться за свою слабость перед этой несусветной любовью! Под рукой оказался зеленоватый Антоша, по вине которого Юлия теперь не встретит мужа несказанной красавицей, а потому она с наслаждением прогнала денщика с глаз долой, наказав лучше не попадаться барину. Антоша, который до смерти боялся хозяина и знал, что грех – на нем, счел себя не обиженным, а даже счастливым и убрался бог весть куда так скоро, как только несли его подгибающиеся ноги. Юлия же с остервенением завершила уборку, а когда взглянула на себя в зеркало, поняла, что лучше утопиться в реке, чем появиться в таком виде перед Зигмундом.