Обручение на чертовом мосту

– Вот оно что… Значит, этот мальчишка и впрямь содействовал вашему побегу? Ну-ну… Конечно, он заслуживает самого сурового наказания, однако, учитывая, что побег ваш все равно не удался, я, так и быть, смягчусь и выполню вашу просьбу.

Ирена не поверила своим ушам. Ну, наверное, Адольф Иваныч и впрямь ждал, что она потребует свободы. Оттого так легко пошел ей навстречу. Нет, здесь крылось что-то еще, но Ирена не понимала, что именно… Тревожно стало на сердце…

Матреша восторженно взвизгнула и повалилась на колени с такой прытью, что аж звон отдался в паркете (ибо она была, как уже говорилась, особой весьма дородною):

– Адольф Иваныч! Отец родной! Век за вас Господа буду молить!

«Что? Ну и дура же эта Матреша!»

Ирена возмущенно оглянулась и перехватила взгляд Емели. В глазах была тревога и настороженность. Да, его тоже изумила и насторожила неожиданная уступчивость управляющего.

– Она будет на сцене представлять? – наконец-то дошло до Саньки, которая все это время стояла в полном оцепенении, вполне готовая поспорить неподвижностью с небезызвестной женою Лота. – Никогда! Ни за что! Не отдам я ей моего платья!

И она вцепилась в свои фижмы с видом такой решимости, словно намерена была защищать их даже ценою собственной жизни.

– Да я его и под страхом смертной казни не надену, – фыркнула Ирена, с удовольствием обращаясь к делам житейским и волнующим каждую особу женского пола, даже когда решается ее участь. – Это платье отстало от моды тех времен, когда происходит действие «Барышни-крестьянки», на полвека, а то и больше. – Она склонилась над кучей одежды и выловила из нее легонькое газовое платьице-тюник, перехваченное под грудью широкой шелковой лентою, на шелковом чехле, нежное и струящееся, словно утренний туман. И цвет его был загадочным – чуточку сиреневым, чуточку серым, с легким налетом голубизны – обворожительный цвет, который, сразу поняла Ирена, будет ей чрезвычайно к лицу. – Вот платье, какое могла носить тогдашняя модница.

Она приложила платье к своему замурзанному, оборванному сарафану, отмахнула свободной рукой со лба растрепавшуюся, слипшуюся от болотной тины прядь, стерла со щеки грязное пятно:

– Ну как, Жюстина Пьеровна?

– C’est Lize veritable!^[23] – со слезами в голосе простонала восторженная француженка.

Глава XIX

ТРУДЫ ПРАВЕДНЫЕ

Кажется, никогда в жизни Ирена так не уставала, как в эти дни, оставшиеся до премьеры. Ее сводили в баню, принесли чистый сарафан, после чего Ирена почувствовала себя не в пример лучше. Ей даже дали лапти по ноге! Да и узилище ее преобразилось: пол был чисто вымыт, вместо тощего сенника принесена хорошенькая и вполне кокетливая оттоманка, на нее брошена пуховая подушка и тонкое, но вполне чистое стеганое одеяльце. В углу оказались столик и табурет – правда, колченогие, да и Бог с ними, все же не на полу есть, как собаке! Да и сама еда куда как улучшилась, молока и хлеба было теперь вдоволь. Щи, которые Ирена прежде недолюбливала, она теперь хлебала деревянной ложкой с превеликим удовольствием, особенно когда они были забелены кислым молоком или сметаною, а между овощами плавал шматок мяса…

Все эти нехитрые блага пришлось отрабатывать в поте лица: не только репетировать свою роль, но и помогать Жюстине Пьеровне заниматься с другими актерами. Она была опытным постановщиком – заботилась о том, чтобы на помост вовремя выставляли декорации и реквизит, без задержек открывался и закрывался занавес, чтобы актеры выходили на сцену точно в нужный момент (причем именно сами выходили, а не были пинком вытолкнуты!), требовала досконального знания роли, но, как выяснилось, имела самое приблизительное представление о живости игры. «Такое впечатление, – думала Ирена, – что она ставила только Корнеля или Расина!» Актеры, по мнению Жюстины Пьеровны, должны были просто принимать разные позы и декламировать свой текст, изредка сопровождая это деревянными жестами.

Особенно смешно выглядели два лакея, исполнявшие роли этих русских Монтекки и Капулетти: Муромского и Берестова. Они произносили свои реплики с угодливыми поклонами, к которым приучила их жизнь, и даже когда Муромский просил Настю позвать дочь, он раболепно кланялся ей.

Сущей статуей смотрелся и Емеля-Софокл, который даже самые пылкие любовные диалоги произносил с пафосной интонацией, нелепо и ненужно заламывая руки и вращая глазами. Когда Емеля трагическим голосом воскликнул на первой же читке роли:

---

23 Это истинная Лиза! (франц.)