ПрозаК

Царь-Скоморох горделиво въехал на подворье, пращники рассыпались полукольцом вдоль ограды, а копейщики прикрывали его с флангов, опасно зыркая глазами на Старика Жро, пять его коз, плешивого осла, старуху и море. Финита.

Некоторое время никто ничего не говорил, только свистел ветер и еле слышно трепетали длинные шёлковые ленты, украшавшие плащ и кожаную кику Аксолотля, да звенели бубенцы у него на запястьях. Затем Аксолотль, брезгливо потянув рот к правому уху, указал мизинцем. Ближайший к ослу воин неловко ударил того копьём, как соломенное чучело, и осёл рассыпался в труху — слухач издох еще неделю назад, когда ему некого стало слушать. Старуха заплакала, а Царь-Скоморох, другим мизинцем реквизировав коз, задумчиво сказал:

— Будто бы твоя старуха очень тёплая, так я слышао. Что я слышал?

— Чистую правду, повелитель, — признал Жро.

— На чём ты сейчас сидишь, старик?

— На табуретке, простой табуретке.

— Какая табуретка никогда не падает?

Вместо ответа старик Жро с кряхтением поднялся и перевернул табуретку вверх ножками. Престол Царей-У-Моря перестал существовать.

— Я заберу у тебя твою старуху, Жро, — сказал Царь-Скоморох, пропуская ленту меж пальцев. — Как уже забрал твои стада и земли. Всё равно ты скоро умрёшь.

Старик Жро склонил голову и сказал:

— Повелитель, мне тридцать три года, я очень стар, волосы покинули мой лоб, а зубы превратились в пеньки. Моя старуха еще крепка, она моложе меня на десять лет, а ты, могучий муж, на двенадцать. Я скоро умру, и ты заберёшь её, не оскверняя свою честь прелюбодеянием.

Аксолотль прищурил глаз, ища подвоха, и не нашёл.

— Хорошо, — сказал он, подбирая поводья. — Я вернусь через год. Когда будешь умирать, оставь ей побольше припасов, чтобы она не подохла тут с голоду.

Он развернул коня и поскакал прочь, а воины побежали следом, гоня перед собой стада старика Жро.

Эпоха закончилась. Жаль. Хорошо провели время.

* * *

Рыбы в тот год была прорва, отмели усеивали жирные морские слизни, а прибой оставлял на песке морские огурцы, кислый морской виноград, морскую траву и набитых икрой морских ежей. Старик делал запасы и каждое утро ставил на косяке зарубку, ведя счёт дням, как люди делают засечки на щеках, отмечая годы жизни. Еще он положил себе почаще греться о старуху, но быстро забыл об этом. Старуха перестала с ним разговаривать с того дня, как перевернулся престол, а ему нечего было ей сказать.

Когда число зарубок достигло двухсот и один косяк кончился, случился странный улов — вместо рыбы в сетях обнаружился сложившийся калачом мужчина с мертвенно бледным лицом, бронзовой полосой, охватывающей его голову по северному тропику и в одежде из кожи необычного зверя — мех на ней рос внутрь, а не наружу. Мужчина мёртвой хваткой прижимал к груди тугую сумку. С деревянным стуком он упал на дно стариковской лодки и через некоторое время задышал, выпуская на доски скудные струйки. Когда старик, сильно ударив вёслами, загнал лодку на берег, веки утопленника затрепетали и он открыл глаза, странно белёсые, как будто вода наполнила не только его лёгкие, но и склеру. Он моргнул раз, другой, выгнулся дугой и с рёвом изверг из себя огромное количество воды — старик никогда не думал, что внутри человека так много места. Он вывалил мужчину из лодки и подмышки отволок в сарай. Там он присел на корточки и сосчитал засечки на щеках утопленника — на левой двадцать четыре, на правой — двадцать две. Вот те на — уже лет десять, как покойник.

А с виду — тоже покойник, только под двадцать.

* * *

Когда кончилась застрёха и зарубки переползли на второй косяк, покойник впервые вышел на свет. До этого дня он валялся в сарае на боку, обхватив сумку руками и для верности прижимая ее к животу коленями, старуха вливала в него жирный рыбный бульон, а старик ходил кругами и опасливо принюхивался — но нет, покойник только поглощал, ничего не выдавая наружу. Кроме того, старик обнаружил, что большое количество зарубок не обязательно пересчитывать, как приходится считать годы жизни людей, чтобы узнать итог — просто глянул на дверь и сразу получил ответ — двести пятьдесят шесть.

Несколько дней покойник тихо сидел на дворе, смотрел на море и так морщил лоб, что кожа наползала на бронзовый обруч. Потом начал есть сам, прижимая к себе сумку одной рукой, подходить к ограде, подниматься на дюны, жевать какие-то травки, спускаться к воде. Старик ничего у него не спрашивал — оказалось, что при молчащей старухе он и сам разучился говорить — и так и не узнал, как он попал к нему в сети, что у него в сумке, почему обруч на голове, откуда столько годовых засечек, из шкуры какого зверя сшита его одежда и почему он так смотрит на старуху — как будто знал её, но забыл.