Гарем Ивана Грозного

Далее Старицких везли уже под охраною. Остановились в трех верстах от слободы, в деревне Слотине. Здесь стали ждать. Через несколько часов появились всадники, скакавшие с обнаженными саблями, словно на битву. Деревню окружили; царь, бывший среди прочих, спешился и зашел в дом, где ждали опальные. За ним следом вели Серпня Дубова, который открыто подтвердил, что Старицкие подговаривали его на цареубийство. Услышав это, княгиня Евдокия Романовна, рожденная Одоевская, словно с ума сошла и обрушилась на государя с криком, он-де давно задумал извести своего родича и наконец-то собрался, для чего не поленился стакнуться с простолюдинами-клеветниками, вот ведь явный и бесстыдный оговор возводит в обвинение! Владимир же Андреевич сделался белее полотна и сел, словно его перестали держать ноги.

– Повезло тебе, Володька, с бабами, – с уничтожающим презрением сказал государь. – Что матка, что женка твоя в штанах ходили. А сам ты – тряпка!

Владимир Андреевич смотрел на двоюродного брата с мучительным выражением. Может быть, он хотел сказать, что наоборот – не повезло ему с матерью и женой? Обе они обладали непомерным честолюбием, видя в слабовольном князе лишь орудие для его удовлетворения? Он мог бы сейчас вспомнить, как тягались меж собой обе княгини, мать его Ефросинья и жена Евдокия, деля будущую, призрачную власть над страной, до которой они когда-нибудь доберутся с помощью поляков, крымчаков, яда – какая разница, лишь бы добраться?! А сам Владимир Андреевич… он-то думал о престоле порою с искренним ужасом, он втихомолку мечтал быть государю-брату верным подданным и если обуревался когда-то нечистыми мечтаниями, то потом не знал, как замолить грех предательства. Но иго происхождения от опальных Старицких тяготело над ним, вынуждая совершать несвойственные ему, пугающие поступки – как вот с этой безумной, никчемной, заранее обреченной на провал попыткой подкупа царева повара. И сейчас он обессилел, потому что признавал свою вину, а значит, признавал за царем право так уничижительно говорить с ним, с его семьей, называя их изменниками и приговаривая к смерти.

Малюта Скуратов, первый палач, стоял молча и недвижимо, но одно выражение его толстощекого, тяжелого лица заставляло трепетать. Нынче смертотворцем был, однако, избран Василий Грязной. Разноцветные – один карий, другой зеленый – глаза его странно, жадно мерцали, когда он приблизился к Владимиру Андреевичу и поднес ему чашу с ядом.

– Испей, князюшка, – попросил почти ласково. – Час твой пробил.

Владимир Андреевич вдруг вспомнил, что Васька Грязной, как и многие самые близкие к царю люди, известен своей ошеломляющей, почти нечеловеческой храбростью и удальством в битве. Может быть, отвага его объясняется тем, что он совершенно не боится смерти, даже рад ее видеть – всегда, любую, свою ли, чужую…

Трое молодых опричников с холодными, равнодушными лицами приблизились к Евдокии Романовне и двум сыновьям Старицких, которые с любопытством таращили глаза.

– Детей не надо, так и быть, – вдруг невнятно, словно против воли, сказал государь. – Возьмите их, выведите.

Мальчишек проворно, они и пикнуть не успели, вытащили прочь. Княгиня метнулась было вслед, заломила руки, но тотчас бессильно уронила их вдоль тела, встала бледная, странно водя глазами.

– Пей, батюшка, – с прежней задушевностью повторил Грязной. – Не томи.

Старицкий скосил глаза в чашу. Жидкость была вишневого цвета и остро отдавала кислотой, словно забродившая наливка. Рот наполнился тошнотворной слюной, однако Старицкий боялся ее проглотить, словно это уже был яд, а не слюна.

– Что вы? – сказал невнятно, косноязычно. – Как я могу – сам? Это грех!

– Ты мне станешь говорить о грехах, предатель извечный?! – вдруг не выдержал, вскрикнул государь, который был так же бледен, как его жертвы. – Пей, говорят тебе! О детях подумай.

Евдокия Романовна приняла от опричника почти доверху наполненную чашу и держала ее осторожно, на отлете, словно боялась расплескать и забрызгать свой любимый, шитый разноцветными достаканами летник.

– Пей, сударь мой, – сказала она мужу спокойно. – Это не мы себя убиваем – царь убивает нас. Греха на нас нет, весь грех на нем. Пей – может, детей спасем.

– Спасете, – глядя исподлобья, подтвердил Иван Васильевич.

Евдокия Романовна поднесла чашу к губам и осторожно омочила губы. Облизнулась – и с легкой, как бы насмешливой улыбкою выпила до дна. Отбросила чашу, качнулась, поднесла руку ко лбу, словно сразу охмелела…