Гарем Ивана Грозного

Однако сколь тонко сделал намек Годунов, сколь изысканно провел партию! В молодом придворном обнаружились задатки замечательного, изощренного интригана, и Бомелий, который сам считал себя интриганом не из последних, был рад встретить в этой простодушной, грубоватой Руси достойного партнера. Царь Иоанн обладал, конечно, качествами истинного византийца, однако его подводили избыточная искренность, прямолинейность и вспыльчивость, а вот Борис Годунов из тех, кого русские называют «хитрован»… поразительно ёмкое словцо!

Не впрямую попросил за Анхен, а намекнул. И столь же изящно дал понять, что самому Бомелию не стоит просить за девушку: мало ли как может обернуться дело, вдруг она окажется полной дурой и умудрится прогневить государыню! А если за нее похлопочет Воротынский, то с него, в случае чего, и весь спрос!

Умение этого двадцатитрехлетнего молодчика выходить сухим из воды не впервые восхищало Бомелия. Во дворце и вообще в Москве, даже в Немецкой слободе бытовало мнение, что Годунов – человек милосердный, тонкий, чуждающийся жестокости государя и умеющий не запачкать рук в крови даже тогда, когда остальные окунались в нее чуть ли не с головой. В Борисе было нечто такое, отчего самый достоверный слух о его пороках казался злобным наветом, и человек, сам видевший проявление этого порока, предпочитал верить не своим глазам, а обаянию, исходившему от пригожего молодого человека с черными глазами и вдохновенным лицом, подтверждающим чистоту его помыслов. Бомелию казалось, что Годунов напоминает двух великих интриганов былых времен – Адашева и Курбского – в одном лице. Почему-то никто не задумывался, что мало-мальски благородный, порядочный, дороживший своей честью человек не посватался бы к дочери Малюты Скуратова, знаменитого палача и крайне страшного человека. А Годунов спрятал свой страх в карман, ибо только через Малюту мог приблизиться к царю. И приблизился! А теперь расширяет свое влияние всеми возможными и невозможными способами…

Словом, Элизиусу Бомелиусу немало польстило доверие Годунова. И он не замедлил навестить хворого князя Воротынского.

Сказать, что Михаил Иванович был ошарашен этим посещением, – значило опять-таки ничего не сказать. Уже который год появление в чьем-то доме дохтура Елисея означало одно: мертвую грамоту. Представление о немецком лекаре как об отравителе укоренилось настолько прочно, что, даже если после его посещения никто в семье опального боярина не помирал, домочадцы и соседи не меняли своего убеждения: они просто терпеливо ждали, когда смерть произойдет. Как правило, так и случалось, потому что люди вообще смертны, но даже гибель от молнии, огня, воды или на поле брани все равно считалась происками коварного Елисея!

Правда, Воротынский теперь вроде не был опальным. Царь простил его, давно вернул из Кирилло-Белозерского монастыря… оставив там, однако, его сына Ивана. Очевидно, как заложника: на случай, если старый вояка вдруг задурит снова и начнет клониться к западу. Теперь у Воротынского руки были надежно связаны, он воевал себе да воевал с крымчаками. А если продолжал лелеять в глубине души неприязнь к несправедливому государю, то уже не повторял прежней глупости и не выражал ее громогласно. Не было у царя поводов карать его за что-то, однако сердце Михаила Ивановича при виде Бомелия все же ёкнуло…

Прозорливый лекарь понимающе усмехнулся.

– Напрасно, сударь, сторонишься меня, – сказал почти ласково. – Больно смотреть на твои страдания, больно слышать, сколько дурней неумелых, знахарей так называемых, губят твое здоровье – а толку чуть. Попробуй эту мазь – а через месяц сам увидишь, что будет.

«Не причаститься ли для начала Святых Таин?» – едва не спросил откровенный Воротынский, однако он был гордец, а потому не мог показать Бомелию, что откровенно боится. Во всяком случае, решил сразу после ухода непрошеного спасителя выкинуть его мазь в отхожее место, однако Бомелий, с прежней доброжелательной улыбкою, настоял на том, чтобы начать лечение незамедлительно. И, тотчас же зачерпнув малое количество мази из корчажки, в которой ее принес, начал натирать больные ноги Воротынского: ломаные, битые, застуженные. Боль у Михаила Ивановича улеглась почти мгновенно – уже оттого, что лекарь сам брал мазь в руки. Значит, ежели она отравлена, купно с Воротынским отправится к праотцам и Бомелий. А в это плохо верилось…

«Поживем еще, пожалуй!» – подумал старый вояка – и не ошибся. Спустя месяц он и думать забыл о старых немочах, а также о том, как числил Бомелия во врагах. Ощущение молодой подвижности суставов было таким восхитительным, что князь счел необходимым самолично отправиться к государеву архиятеру и выразить ему свою благодарность. Было сделано и подношение соответствующее: о пристрастии дохтура Елисея к стеклянным иноземным изделиям знали все, а у Воротынского среди боевой добычи сыскались дивные италийские бокалы, захваченные когда-то крымчаками в разоренной Кафе Генуэзской.^[92] Бомелий оценил степень благодарности Воротынского, и оба отличным образом отведали из этих бокалов фряжского винца, которое возвеселило их сердца и развязало языки.

---

92 Старинное название Феодосии.