Гарем Ивана Грозного

Сначала он уныло призадумался, что как-то часто в последнее время приходится смиряться с провалами… но чем больше проходило дней и месяцев, тем чаще казалось ему, что судьба вовсе не подставила ему ножку, а подсунула первую ступенечку к новому, невиданному еще возвышению. Борис все отчетливее понимал, что не родилась на свет женщина – кроме, может быть, первой царицы, Анастасии, – которая могла бы подчинить своему влиянию этого неуловимого – и в то же время беспечного, хитрого (порою он норовил даже сам себя перехитрить!) – и простодушного, измученного подозрениями – и доверчивого, что дитя, выносливого, как бык, – и насквозь хворого, изощренно-умного – и до глупости недогадливого человека, которого называли Иваном Грозным. Государь слишком привык к внутреннему одиночеству, чтобы позволить властвовать над собой какой-то женщине. К тому же – и это было главным! – Иван далеко не вечен. Сейчас ему сорок шесть, хотя выглядит он гораздо старше. Конечно, он может прожить еще долго. И пусть живет, потому что, храни Бог, случись что с государем, на престол взойдет его старший сын Иван – а это будет означать окончательное крушение всех надежд Годунова. Иван Иванович терпеть не может ближних отцовых людей, у него свои взгляды на управление страной, свои ставленники на высшие посты, спасибо скажешь, если загремишь воеводою в какую-нибудь тмутараканскую глухомань, а то и с головой простишься. Пусть живет и царствует великий государь Иван Васильевич Грозный, многая ему лета… до тех пор, пока не повзрослеет его младший сын, которому сейчас идет осьмнадцатый годок. Царь решил не женить сына еще года три-четыре, чтобы вполне окреп. Вот и пускай крепнет. За это время он всей душой привяжется к будущей невесте – а ею должна стать Ирина Годунова, никакая другая. Ну, смотрины Марфы Собакиной и уроки незабвенного тестюшки Малюты Скуратова многому научили Бориса Федоровича, он уже примерно представлял себе, что надо сделать, чтобы расчистить Ирине путь к сердцу младшего царевича. Да небось Федор и сам ее не проглядит: Ирина ведь мало что красавица – такая ласковая, такая заботница! Ее хлебом не корми, только дай кого-нибудь пожалеть, а человека, более достойного жалости, чем царевич Федор, Годунов в жизни своей не встречал.

Что же, полностью прибрать к своим рукам, через руки сестры, младшего наследника престола – это тоже очень даже неплохо. Надо только набраться терпения. И ни на минуту не упускать из виду ни Федора, ни Ирину. Сестра-то сестра, а все же она женщина. «Баба да бес – один у них вес!» – это мудрыми людьми сказано. Он уже доверился однажды женщине со всеми своими заветными чаяниями – но где теперь та женщина, где те чаяния?!

И – бывают же в жизни чудеса! – именно в то мгновение, когда Борис снова окунулся в пучину своих мрачных, разочарованных мыслей, к нему явилась посыльная с женской половины. Царица – на этом слове девушка запнулась и смущенно потупилась – изволит звать к себе Бориса Федоровича Годунова. Просит быть у нее немедленно!

* * *

Годунов прищурился, не спеша повиноваться… Он уже давно приметил, что вот этакую малую заминку перед словом «царица» делали отныне все, кому случалось упоминать ее. Вслух, конечно, не усмехались, однако Борис не сомневался, что меж собою скрытно судачили. До него доходили вести, что чин свой новая – хм, хм! – царица обставила с большой пышностью, куда величавее, чем законно венчанная Анна Алексеевна. Однако теперь бояре и дворяне отдают своих дочек на дворцовую службу неохотно, хоть служба эта искони считалась почетной и хлебной. Зазорно боярышне, чья родовитость насчитывает десяток, а то и более славных поколений, кланяться безродной выскочке-прислужнице… к тому же, ставшей причиною падения прежней царицы и гибели многих людей. Все терпеливо ждали, когда пройдет плотская зависимость государя от этой выскочки и Аннушка Васильчикова вернется в ту же безвестную дыру, откуда вылезла. Но пока что-то непохоже было, что царь тяготится этой зависимостью, скорее наоборот, а потому Годунов, еще немножко помедлив для утишения самолюбия, все же последовал за сенной девушкой, оказавшейся такой же придверницей, какой еще недавно была и сама Анхен: отворив Годунову двери в светлицу, девушка умостилась на краешке лавы под светцом, вынула из кармана клубочек с воткнутым в него крючком и принялась за какое-то незамысловатое плетенье.

Еще не войдя, Борис услыхал голос Анхен – и не сразу узнал его. Нежные переливы сменились рокочущими раскатами, и даже странным показалось, что этот басовитый голос исторгается тем нежным, стройным существом, нагота которого произвела-таки на Бориса – чего греха таить! – немалое впечатление и забылась не скоро, пусть даже и пугала его сильнее, чем влекла. Однако стоило ему ступить на порог и взглянуть на новую царицу, как он обнаружил, что прежняя Анхен – рыжая воздушная красавица из Немецкой слободы – исчезла навеки. Вместо нее Годунов увидел статную, пышную бабу, облаченную в тяжелую золотую парчу, в ожерелье, шитом алыми лалами^[98] и смарагдами самой чистой воды и самыми крупными, какие, наверное, только нашлись в знаменитой царевой сокровищнице. Кика ее была тоже расшита крупными лалами по золотой нити, высокие и широкие зарукавья напоминали овершья боевых рукавиц, а убрус, не белый, как носило большинство женщин, а вызывающе-алый, отбрасывал мятежные сполохи на круглое румяное лицо.

---

98 Рубинами.