Гарем Ивана Грозного

Тотчас по возвращении в Москву Воронцов был вызван в Александрову слободу. Это были золотые, незабвенные времена, когда у трона по правую руку еще стоял рыжебородый Малюта Скуратов, и Воронцова сразу затрясло при виде знаменитого ката. Да и хмурая улыбка царя не предвещала ничего доброго.

– Видите этого боярина? – без предисловий начал он, обращаясь к собравшимся царедворцам и небрежным взмахом указывая на Воронова. – Всем ведомо, как стойко и самоотверженно защищал он честь государя своего в Стекольне? За сии неоценимые заслуги жалуем боярина Никиту Воронцова нашим… псарем!

У старика подкосились ноги.

– Батюшка, великий государь! – пробормотал он, едва владея языком. – Я еще твоему родителю, блаженной памяти великому князю Василию Ивановичу служил верой и правдой. И тебе предан был всем животом своим. Не заслужил я твоей немилости и такого позора. В псарях никто из Воронцовых не хаживал! Воронцовы всегда в государевых палатах сиживали!

– Вот оно что! – усмехнулся царь. – Местом своим дорожишь? Будь по-твоему – останешься в моих палатах. Не хочешь быть псарем – будешь скоморохом! Небось научился в Стекольне, как государя своего на посмех выставлять, – вот и покажешь нам всем свои штукарства.

По знаку царя вошел молодой опричник. Каждый шаг его сопровождался веселеньким перезвоном, потому что юнец нес шутовское платье, сплошь увешанное бубенчиками и звонцами. Ухмыляясь во весь рот, он приблизился к боярину.

Мгновение тот ошеломленно смотрел на шутовской наряд, а потом с незнаемой прежде прытью вскочил, забился в угол и, выхватив кинжал, выставил его перед собой:

– Не подходи! Убью!

– Не убьешь, – приветливо сказал Иван Васильевич, принимая у опричника скоморошье платье и приближаясь к боярину. – Я сам тебя наряжу.

Никита Иванович затравленно смотрел на царя. Он не сомневался, что царь на все пойдет, только бы его опозорить. Воронцов давно был при дворе и не мог не помнить участи, которая постигла Василия Захарьина, которого обрядили шутом и затравили медведями, даром что он был родственником самой царицы Анастасии, не мог не помнить смерть Михаила Петровича Репнина, которому предложили надеть шутовскую личину. И вот теперь настал его черед…

Сам про себя он знал, что царь имел право быть им недовольным. Чего греха таить – не мог он себя переломить, не мог заставить себя, русского боярина, кланяться надменным шведам, которые смотрели на него сверху вниз, как на дикаря какого… в точности как русские смотрят на луговую черемису! А для царя боярская гордость – пустая гордыня, ничто, прах, мусор, он ненавидит бояр, пойдет на все, чтобы опозорить еще одного, не понимая того, что вековая честь – дороже жизни. Да нет, он все понимает… оттого и страшен!

– Не дам Воронцовых на поругание! – крикнул Никита Иванович, осеняя себя торопливым, неловким крестом, потому что в правой руке его был зажат кинжал. – Прости меня, Господи!

Нелепо размахнувшись, он ударил себя под левую грудь, и хоть было на старика, по обычаю, навздевано множество тяжелых, золоченых, подбитых мехом одеяний, острие кинжала прорвало их все и угодило в самое сердце.

Несколько мгновений царь молча смотрел на дергающееся тело, потом пожал плечами и сказал:

– Ну, Малюта, тебе работенки убыло. А то возился бы с этим изменником…

Это было давно. Про Екатерину Ягеллонку государь забыл напрочь, однако с некоторых пор возникло у него новое и неодолимое желание: вступить в брак с самой Елизаветой Английской! Не то чтобы он к ней сватался впрямую… но в переписке их порою сквозило нечто почти любовное. Они даже ругались иногда, как не поладившие любовники! Елизавета волновала царево воображение своей отдаленностью, загадочностью, недоступностью и рыжими волосами. К рыжим он всегда испытывал особое пристрастие. Однако в глубине души понимал, что эту «королеву-девственницу» вряд ли загонишь в терем и усадишь за пяльцы. С ней хлопот не оберешься! Лукавые, игривые письма – это одно, а жизнь – совсем другое.

Что касается чувств английской королевы… Ну какие у нее могли быть чувства к могущественному царю, владевшему огромной державой, по сравнению с которой Англия была не более чем жалким островком, – вдобавок неуклонно расширявшим свои владения на восток, не боявшимся огромной Сибири? Именно в это время отряды казаков перешли Каменный пояс и неудержимо расширяли границы России – к радости государя. Елизавета прекрасно понимала, что Иоанн грезит не о ней – ему нужна новая земля. Казань, Астрахань, Ливония, Урал, Сибирь… Англия… звено в цепочке его могущества! Если уж она отказала любимому Роберту Дадли, лорду Лестеру, своему шталмейстеру, и нелюбимому, но очень опасному Филиппу Испанскому, только бы не утратить ни грана своей королевской власти и преданности английских протестантов, то неужто согласится поступиться всем этим ради сомнительной славы зваться московской царицею и сидеть взаперти, как все жены Иоанна?! Ей нужна Россия – как огромная, почти не освоенная иноземными купцами земля, что сулило англичанам огромные торговые выгоды, если вести дело по-умному и добиться крупных привилегий. Елизавета стремилась прежде всего к этому, однако она была слишком женщина, чтобы не пококетничать с этим русским царем как с мужчиной…