Гарем Ивана Грозного

Да Бог с ней, с той Аннушкой, – настало время сызнова жениться! Иваном Васильевичем иногда овладевало страстное желание мира и лада со всеми вокруг: от сыновей до самых вредных бояр. Знал: хоть браки его теперь как бы и не совсем действительные, хоть Васильчикову, к примеру, уже никто не считал настоящей царицею, а все ж старое боярство более терпимо к государю не холостому, а женатому. Когда правит степенный, семейный человек, оно охотнее идет на уступки, меньше боится разгула государевых страстей.

Узнав о прекрасной Марье Долгорукой, Иван Васильевич слишком долго не раздумывал: прибыл посмотреть девицу, нашел ее и в самом деле чудной красоты, хотя и несколько староватой (Марье шел двадцатый годок). Это его несколько смутило: почему засиделась в девках?

– Скромница, каких свет не видывал, – сказал молодой князь Петр Долгорукий, делая постное лицо, словно сватовство государя его совсем не радовало. – Не выгонишь ее на посиделки! А как в церковь идет, так вся укутается, словно старуха. Робкая…

«С такой красотой надо не робкой быть, а горделивой!» – подумал Иван Васильевич, разглядывая смугло-румяное, безукоризненно-правильное лицо со жгуче-черными огромными очами и вишневыми, тугими губами. Но взор у нее и впрямь был робкий, застенчивый. Никак не решалась поднять на сватов и жениха глаза, сколько ее ни вышучивали, сколько ни хвалили неземную красоту. И поднос с чарками, которыми Марья обносила гостей, так плясал в ее руках, что хлебное выплескивалось через край.

После назойливой, наглой Аннушки скромность эта была – как елей на душу, как повязка на рану! Иван Васильевич не мог наглядеться на красавицу. Нечто подобное он почувствовал когда-то к Марфеньке-покойнице. Разнежился всей душой и порешил играть свадьбу как можно скорее.

Пусть и без разрешения патриарха, все прошло очень пышно. Венчались в Кремле. Народищу собралось!.. Наперебой звонили колокола всех церквей и соборов, простому люду было выставлено щедрое угощение. Мир и ликование!

А ночью он узнал о своем позоре.

Ожегшись с нежной красавицей Долгорукой, государь теперь дул на воду и зарекся брать из родовитых семей дочерей, почему-либо засидевшихся в свои теремах. Опасался, чтобы снова не провели его, стреляного воробья, на той же самой многовековой мякине: обгулявшейся невесте. Именно поэтому и возникла в его жизни Василиса – вдова, от которой он ждал совсем даже не невинности, а именно опытности. И дождался… опять-таки себе на позорище! Теперь Иван Васильевич медлил, осторожничал, пока не склонился все-таки на уговоры Бельского взглянуть на боярышню Нагую.

Настойчивость Богдана была ему странна, но, с другой стороны, родственники незабываемого Малюты Скуратова (Богдан приходился ему племянником) никогда не оставляли надежд снова оказаться государевыми сватами, словно хотели еще более упрочить свое положение при дворе. Казалось бы, куда уж Богдану еще что-то упрочивать! Но нет, суетился, намекал, бормотал про необыкновенную красавицу Марьюшку, а капля, как известно, камень долбит. Да и собственное межеумочное положение осточертело, устал холостяковать, хотелось женского домашнего тепла – как хотелось всю жизнь! Теперь Иван Васильевич уже почти не надеялся, что найдет себе жалельщицу… последней была Анница, ныне Дария, заживо погребенная в Тихвинском монастыре, – но не оставлял попыток согреть охолодевшее сердце. За спрос ведь денег не берут – он и решился поглядеть на Марью.

Богдаша оживился, содеял великую сватовскую суету. Мигом Нагие всем домом (отец, девка и пятеро братьев) были доставлены в Москву и размещены в своем старом доме, в котором к их появлению спешно подперли осевшие стены и перестелили полы, а также кое-где подлатали крышу, чтобы уж совсем не из развалюхи невесту-то брать. И вот в один из вечеров Бельский повез туда государя. Нагие кланялись в ножки, благодарили за великую милость: опала, по всему видно было, далась им чрезвычайно тяжко, они были ни живы, ни мертвы от счастья, что воротились в столицу, – ну а Марья, по обычаю, поднесла царственному гостю чарку зелена вина на подносе. Почему-то Иван Васильевич первым делом обратил внимание на этот поднос – самый простой, деревянный, правда, искусно источенный узорами, словно бабье кружево, – подумав усмешливо, что Нагие дошли до крайней скудости, и впрямь оправдывая свое родовое прозвание, – а лишь потом поглядел на невесту. И понял, почему столь настойчив и даже назойлив был сердешный друг Богдаша.