Гарем Ивана Грозного

Малюта Скуратов вылупил глаза, но повиновался. Некоторое время назад было замечено, что всякое упоминание о богоугодных делах смягчает государя. Не зря же в Александровой слободе он, случалось, с утра до ночи стоял на молитве, столь истово отбивая земные поклоны, что на лбу шишка вскакивала.

Ивана Шереметева выпустили из заточения и вернули прежнюю должность. Правда, брат его Никита помер в темнице, однако ведь не бывает так, чтобы около огня ходить и совсем не опалиться!

Под Рождество 54-го года государь собрался в свою любимую Александрову слободу. Московское боярство потихонечку переводило дух: ну, хоть на святой праздник можно будет не опасаться за свои головы и отдохнуть от беспокойного, озлобленного царя, от коего теперь и не знаешь, чего ждать. Некоторых, правда, настораживало, с чего это царь собрался таким большим поездом. Он взял сыновей и царицу, прихватил иконы и кресты, украшенные золотом и дорогими каменьями, золотые и серебряные сосуды, все парадное платье, казну. Те бояре, дворяне и приказные люди, которые ехали с ним, также повезли, исполняя волю государеву, своих жен и детей. Служилые дворяне и дети боярские следовали со своими людьми, конницей и всем служебным порядком.

Едва царь покинул Москву, как ударила оттепель. Сделалось мокро и слякотно. Непогода и дурные дороги задержали царев поезд на две недели в Коломенском. Как реки вновь встали, государь поехал в село Тайнинское, оттуда – в Троицу, затем – в Александрову слободу.

И настала тишина. Ни известий от государя, когда намерен воротиться, ни приказов каких, ни вообще вести о том, жив ли он еще на свете. Прежнее облегчение постепенно сменялось растерянностью и обеспокоенностью.

* * *

А в слободе Иван Васильевич, словно начисто позабыв о своем царстве, жил тихой, смиренной жизнью. Ни свет ни заря шел с детьми звонить в колокол, молился с необыкновенным усердием, остатками трапезы щедро наделял нищих, которые во множестве собрались в слободу. В опочивальню уходил рано, и часто бывало, что слепые на ночь сказывали ему сказки, или призывал он к себе Вяземского, хорошо знавшего грамоте, и тот в сотый, а может, в двухсотый раз читал государю «Повесть о Петре и Февронии»:

– Однажды преподобная и блаженная Феврония для пречистого храма соборной церкви вышивала воздухи. Преподобный же и пречистый князь Петр прислал к ней, глаголя: «Дух мой уже отходит от тела, но жду тебя, ибо решили мы вместе покинуть мир сей». Она же отвечала: «Подожди, господин, пока дошью воздухи во святую церковь…»

Марья Темрюковна от этой тухлой жизни, от вынужденного затворничества и безделья, от скуки и отсутствия своих любимых «голубок» начала беситься, и бесилась она до того, что стала обмирать и выкликать. Иван Васильевич на жену откровенно махнул рукой, трапезничал отдельно от нее, только с детьми да Малютою, Вяземским и Басмановыми, а к Марье Темрюковне хаживал лишь по ночам, когда начинала одолевать переполненная семенем плоть. По пути заходил в задец – справить нужду. Собственно говоря, и с царицею на ее ложе он теперь не более чем справлял свою мужскую нужду!

Темрюковна чуть не каждый день призывала к себе лекаря Бомелия и донимала его вопросами, нет ли в ее худощавом, словно бы мальчишеском теле признаков беременности. Бомелий всякий раз с сожалением пожимал плечами и ответствовал, что ничего не находит. Но, если ее величеству угодно, он приготовит новое укрепляющее питье, после которого, возможно, у ее величества… Кученей, которая, совершенно как ее муж, пьянела от этого пышного титула и теряла всякое соображение, охотно соглашалась – и пила, пила, пила все новые и новые лекарские снадобья, удивляясь, почему они не помогают. Не меньшего удивления было достойно, что ей так и не удалось соблазнить Бомелия, чем Салтанкул, сиречь Михаил Темрюкович, был откровенно недоволен, обвиняя сестру в том, что она противится его воле. Впервые между братом и сестрой пробежала черная кошка…

Проведав царицу и простившись с ней, Бомелий тихо, бесшумно, порою оставаясь не замеченным даже часовыми, проскальзывал в государеву опочивальню, заранее зная, что увидит там: трепет свечного пламени вокруг ложа – и блестящие, бессонные глаза человека, лежащего в постели и дрожащего от страха.

Пока никто, кроме архиятера, не знал, что с некоторых пор главным чувством, жившим в душе царя, был страх. Днем он еще держался, отвлекаясь молитвами и мстительными размышлениями о том, как подчинить боярство своей власти, однако ночью…