Роковая дама треф

Да и с Ангелиной сделалось нечто диковинное. Оставайся Меркурий распростертым на предсмертном одре, она, быть может, и полюбила бы его той нежной, заботливой, сестринской любовью, которая ему вовсе не была нужна. Однако видеть страсть в его взорах, слышать стук его сердца и дрожь голоса – нет, это почему-то вдруг сделалось ей немило. Два месяца войны изменили ее. Теперь неуверенная, слабая девочка духовно окрепла, сердце ее исполнилось сурового, терпеливого спокойствия, и если она прежде мечтала только о внимании со стороны неведомого, сильного существа – мужчины, то за время работы в госпитале она слишком много увидела слабых мужчин, чтобы по-прежнему быть готовой подчинить всю себя их прихотям. Меркурий уж очень долго от нее зависел, чтобы она отважилась теперь зависеть от него. И даже в его духовной сдержанности она зорким женским сердцем чуяла всего лишь сумятицу старательно подавляемых чувств. Ангелина знала: как бы ни поступила она, Меркурий не сделает в ответ ничего грубого или недостойного. Это восхищало ее… но и унижало, и раздражало порою. Суровое смирение было ей чуждо: вся ее натура выказала себя в тот жаркий полдень на волжском берегу! Тихое, ровное свечение самоотверженного сердца? Нет, только не это! Вот так и случилось, что Меркурий сделался ей как бы братом, хотя мог стать… Бог весть, кем мог бы он стать! Но судьба распорядилась иначе.

* * *

Как-то раз в госпитале появился незнакомец. Это был невысокий сухощавый капитан-артиллерист с твердыми, суровыми чертами неулыбчивого лица и цепким взглядом. Никаких особенных знаков отличия и даже наград на его мундире Ангелина не заметила, однако стоило капитану присесть на топчан какого-нибудь раненого и сказать несколько слов своим тихим, чуть скрипучим голосом, как самый тяжелый раненый, казалось, готов был вскочить и продолжить разговор не иначе, как вытянувшись «во фрунт», с беспрекословной готовностью исполнить всякое слово неведомого капитана.

Нанси Филиппова, которая любила иногда, к месту и не к месту, показать, как она заботится о «недужных солдатиках» (имелись в виду, конечно же, только «офицерики»), однажды попыталась сделать капитану выговор за то, что, дескать, тревожит он слабых и немощных, однако тот, взглянув на нее с видимой скукою, обронил, почти не разжимая губ:

– На войне, мадам, каждый делает свое дело, и не след мешать исполнять свой долг!

Разумеется, не эта расхожая сентенция остудила кокетливый пыл Нанси, а нескрываемое презрение, прозвучавшее в его голосе. Чудилось, незнакомец в одно мгновение увидел Нанси насквозь: с ее ленью и с брезгливостью, с ее сноровкой увиливать от тяжелой работы и умением «выставляться», коснувшись лба красивого выздоравливающего – и обойдя невзрачного умирающего. Более того: Ангелине почудилось, что эти слова, взгляд капитана и ее тоже вмиг поставили на место, напомнив то, о чем и самой следовало бы знать: да вовсе нет никакой особой доблести в ее ночных и дневных бдениях в госпитале! Просто балованная, полусонная от своих туманных грез бездельница нашла наконец себе заделье, столь же природно-естественное и соответствующее женской сути, как рождение и воспитание детей, пригляд за семьей, честное, нравственное поведение. Кому же еще ходить за хворыми, как не ей? К тому же они утратили силы и здоровье, пытаясь остановить врага, тянувшего свои кровавые лапы ко всякому русскому человеку – стало быть, и к Ангелине тоже. Сколько людей лишилось жизни, а не только здравия, защищая ее! И здесь, в госпитале, она отдает им лишь малую толику своего долга. Чем же так особенно гордиться? Заноситься – с чего? Надобно делать свое дело и не мешать другим выполнять свое – правильно говорит капитан!

А он между тем, переговорив с каждым обитателем офицерской палаты, перешел в солдатскую, и первым, кого он увидел, был Меркурий, который помогал Ангелине обмывать недвижимое тело татарина, прибывшего неделю назад с обозом раненых, но по сю пору не приходившего в себя. Татарин был дороден, тяжел, вдобавок беспамятен – а значит, вдвое тяжелее. Хоть и окрепли руки Ангелины за два месяца госпитальных трудов, а все ж хватка у нее была женская, слабосильная. Едва пришедший в себя Меркурий тоже был не богатырь, а потому они едва-едва справлялись, при этом все время сердито шипели друг на друга: Меркурий – чтобы Ангелина Дмитриевна не надрывалась, он, мол, все сделает сам, а Ангелина – чтобы Меркурий шел немедля прочь, не то швы на плече разойдутся, и так весь белый стал, будто стенка!.. Ну и тому подобное. Татарин между тем оставался недвижим, как дубовая колода. Ангелина даже всхлипнула с досады, а Меркурий даже застонал от бессилия, как вдруг татарин словно бы сам собою повернулся на бок – и замер, Ангелина азартно принялась обтирать его красную, сопревшую спину, и не сразу до нее дошло, что татарин не сам ведь повернулся и не их же с Меркурием тщетные усилия возымели такой эффект. Только теперь она заметила две загорелых руки, поддерживающих раненого, а поведя глазом, увидела мундир того самого невысокого капитана, который как бы играючи держал огромного татарина.