Поцелуй с дальним прицелом

Волосы ее вились мягкими волнами, блистали бриллиантовые серьги, похожие на виноградные гроздья (из наших, ховринских, фамильных драгоценностей, принадлежащих моей бабушке, а теперь ей!), губы были ярко накрашены, ресницы сильно подчернены, а в длинных пальцах – без колец, но всегда с отличным маникюром – она сжимала тонкую папироску в черном гагатовом мундштуке.

Анна сама набивала такие папироски и любила ими угощать наиболее приятных ей гостей. Она-то не курила, никогда не курила, однако всегда выходила, чуть покачиваясь на высоких каблуках, с этой папироской, изредка прикладывая мундштук к своим вызывающе накрашенным губам, с которых не сходила эта ее полуулыбка. Черт знает, что такое было в этом движении… Тогда курить через мундштук было очень модно, многие дамы щеголяли, держа папироски (в ту пору иногда еще говорили по-старинному – пахитоски) на отлете, однако, когда моя мачеха касалась мундштука губами, по залу проносился общий вздох, и на мужчинах в определенном месте только что не лопались брюки. Прошу, конечно, прощения за вульгарность, но точность описания того требует. Причем никакого радушия, никакой приветливости в этой ее полуулыбке не было, а только легкая печаль, легкая насмешка, легкое презрение и к гостям, и к ресторану, и к Пигалю, и к Парижу… и к прошлому, оставленному в России… чуть ли не к себе самой, которая вынуждена носить это короткое платье, делать вид, будто курит, и ночи напролет проводить в чаду музыки и пьяного смеха…

Словом, моя мачеха отвлекала на себя внимание всех посетителей, даже когда пели наши «цыганки» или танцевали модные танго (в том числе и памятное мне «Adios, pampa mia!») Мия и Максим Муравьевы: брат и сестра, великолепные танцоры, сыгравшие роковую роль в жизни всех нас. Да, Анна невольно притягивала к себе все взоры… Однако ее-то привлекал только один человек.

Можно ожидать, конечно, что это тот же самый человек, о котором я уже давно не упоминала в своих записках, но о котором не забывала ни на мгновение, – Никита. Ничуть не бывало! Я видела его в ресторане крайне редко. Он еще несколько раз сходил зимой по льду в Петроград, вывел оттуда еще каких-то несчастных, а потом, когда потеплело и в Финском заливе начал таять лед, уже не покидал Парижа, с головой погрузился в учебу.

Да, Никита учился. Я, кажется, уже упоминала, что он мечтал сделаться адвокатом? Он с трудом поступил в Сорбонну, на юридический факультет, и ему, конечно, было не до ресторанов. И все же он не мог жить, долго не видя Анну.

Появлялся он в «Черной шали» всегда неожиданно, здоровался за руку с адмиралом-швейцаром, с уланским полковником – метрдотелем, с официантами – офицерами, тапером – бароном, кивал приветливо Мии Муравьевой, безразлично – мне, холодно – Максиму… знал ли он уже тогда, что видит перед собой своего соперника… счастливого соперника?..

Мне теперь, по истечении времени, кажется, что сила моей мачехи состояла не только в том, что она умела покорять мужчин. Она еще умела укрощать их, как укротительница в цирке укрощает хищников: укрощать их ревность, и недовольство, и естественное мужское чувство собственности. Она также обладала виртуозным, редким умением сажать мужчин на этакие особенные тумбы – в точности как в цирке сажают тигров и львов! – и вынуждать терпеливо пребывать там в ожидании того момента, когда она соблаговолит щелкнуть под их носом пальцами, приказывая подняться на задние лапы, или поднесет к ним горящий обруч и велит прыгнуть… Они не смели ослушаться – ни отец, ни Никита, – эти двое мужчин обожали ее рабски. Вся разница меж ними состояла лишь в том, что отца Анна вынуждала смирно сидеть на тумбе, ну а Никита по ее воле был должен то и дело прыгать через горящие обручи…

Но не это его угнетало! Он готов был жизнь в таких прыжках провести! Однако Анна обращала на него все меньше внимания и пренебрегала им так откровенно, что я, несмотря на всю мою любовь к Никите и всю ревность, поистине готова была убить ее за это!

Конечно, Анна сразу заметила мою страстную влюбленность и не то чтобы стала ревновать… вовсе нет, соперницы во мне она не видела – и это оскорбляло меня до крайности. Если она и обеспокоилась, то вовсе не за то, что я смогу прельстить Никиту, а за то, что меня затянет ночная жизнь Пигаля!

Право, как это смешно ни звучит, но даже отец так не тревожился, видя меня в «Черной шали».

Конечно, я тут бывала почти еженощно, все ныла, что мне нечем заняться, надо бы работать… не возьмет ли меня Анна в ресторан? Ну, не подавальщицей, конечно, но ведь им как раз нужен счетовод, я бы справилась… Конечно, и я, и она понимали, что на деньги отца мне жить скудно, да и скучно, работать не миновать стать, однако брать меня к себе Анна отказывалась наотрез и как-то раз бросила очень резко: