Облава на волка

– Вот тут, – повторил Иван Иванович.

Щукин медленно поднял скорлупку. Под ней поблескивала жестяная пробка.

– Вот черт… – с сожалением проговорил Николай.

– Опять проиграл! – завизжал Моисей. – Давай какую-нибудь русскую народную!

– Русскую народную? – задумался Щукин. – А вот…

Он посмотрел на табачный дым, поднимавшийся кверху от тлеющей сигареты Ивана Ивановича, и с удивлением ощутил, как его собственные тягучие мысли стали складываться в длинные и печальные слова:

Разлу-ука, ты ра-азлука…

Чужая сторона-а…

Никто нас не разлучи-ит…

Лишь мать сыра земля-а…

– Все, – закончив, констатировал Щукин.

Нетронутая еще бутылка водки стояла на столе. Щукин посмотрел на нее и демонстративно сглотнул слюну.

– Еще раз, – потребовал Моисей.

– Хватит, – становясь вдруг мрачным, проговорил Николай.

– А чего так? – усмехнулся Иван Иванович. – Думал нас обмануть, а ничего не получилось? Теперь печалишься?

– Неудобно в наручниках, – объяснил Щукин. – Сблочил бы браслеты, начальник… Это золото без пробы…

Моисей вопросительно посмотрел на Ивана Ивановича.

– Нет, – твердо сказал тот. – Даже и не проси. Наручники не сниму. Мы устав, конечно, нарушаем, играя с заключенным, но…

– Я не заключенный! – возмущенно выкрикнул Щукин. – Я подозреваемый! Прошу не забывать!

– Мы устав, конечно, нарушаем, – невозмутимо продолжал Иван Иванович, – но до того, чтобы браслеты сблочить… тьфу! Наручники снять – до этого дело не дойдет!

– Ладно, – вздохнул Щукин, – песен я еще много знаю. Давайте еще раз попробуем. Только так нечестно – неудобно мне в браслетах, вся ловкость рук ни к черту.

– Привыкай, – усмехнулся Иван Иванович.

Щукин снова закрутил на столе скорлупками.

– Кручу-верчу, обмануть хочу! – приговаривал он. – Где шарик? Отвечай поскорей, не задерживай добрых и честных людей.

Он остановился и поднял глаза. Дыхание у него вдруг сперло.

– Вот тут, – ткнул пальцем в скорлупку Моисей.

Щукин приподнял скорлупку. Снова блеснула пробка от бутылки.

– Проиграл! – восторженно воскликнул Моисей.

– Спой что-нибудь эстрадное, – заказал Иван Иванович. – Только потише. А то сверхсрочники прибегут. Они, сволочи, дрыхнут уже, но кто знает…

– Нет! – замотал головой Моисей. – Теперь пускай станцует! Станцуй! – приказал он Щукину.

– Что танцевать? – обреченно вздохнул тот.

– Цыганочку, – вспомнил Иван Иванович. – С выходом! Можешь?

– С выходом, это как? – спросил Щукин, стараясь успокоить рвущееся наружу сердце.

Иван Иванович, очевидно, сам не знал, как это – с выходом. Он подумал и кивнул Щукину головой.

– Можно без выхода…

– Без выхода… – повторил Щукин, вкладывая в эти слова иной, только ему понятный, смысл. – Нет, уж лучше с выходом.

Он поднялся и, отметив подозрительный блеск в глазах Ивана Ивановича, торжественно объявил:

– Русский народный танец! Цыганочка с выходом!

И вскинул скованные наручниками руки кверху.

* * *

Моисей только крякнул от неожиданности и крайнего изумления, когда на голову Ивана Ивановича обрушились тяжелые металлические наручники. Иван Иванович даже крякнуть не смог – он молча повалился со своей полки на пол, и ореховые скорлупки захрустели под его телом.

Опомнившись, Моисей крутнулся, вскакивая, но не тут-то было. Щукин, понимая всю серьезность ситуации, когда нельзя медлить ни на миллионную долю секунды, рванулся к нему и, коротко размахнувшись, заехал наручниками Моисею прямо в лоб.

Закатив глаза, Моисей повалился к стенке. Щукин подхватил его и аккуратно переложил так, чтобы его тело не заслоняло проход.

Теперь, когда с первым пунктом плана было покончено, Щукин поднял с пола еще дымящуюся сигарету Ивана Ивановича и глубоко затянулся, одновременно отмечая, как истосковались по никотину его легкие. Потом он быстро и ловко обыскал конвойных, достал ключи от наручников и освободился.

Вытер окровавленные руки о собственную одежду, перед тем как снять ее.

Полминуты – или даже меньше – помедлил, чтобы успокоить взвинченные нервы и хоть что-то слышать за бешеным шумом бьющейся о его виски крови.

Потом выдохнул и снова принялся за дело.

Еще минута ушла у него на переодевание, и вот из купе вышел человек в форме конвойного. Фуражка была глубоко надвинута на лоб. В коридоре вагона трясло и качало еще сильнее, чем это ощущалось в купе, да и шум стучащих колес слышался явственнее.