Лесная нимфа

– Ух ты господи! – передохнул тот. – Что за напасть – лето. Меня в эту пору в город не вытащить, разве только по серьезному делу.

– Что же такое произошло?

– Сестра вызвала. С шурином мы не очень чтобы очень… Да он все по командировкам, а на ней и дом, и дача, и работа, и Гришка. Хорошо, что хоть участок их неподалеку от Линды, и я, когда могу, помогаю.

«Значит, дача. Понятно теперь, почему именно в воскресенье приезжали парни», – подумал Никита и спросил:

– Племянник вам на даче помогает?

Сергей Павлович помолчал. Потом недовольно ответил:

– Нет, сейчас нет. Я туда, считай, и не хожу теперь. И он, когда приезжает, ко мне не заходит… Мы с ним разошлись… по идейным соображениям.

– Что, на почве джинсов, кроссовок и длины волос? – не удержался Никита.

– Да нет, на это у него свои родители есть… Недавно, после того, как нашел он Катерину мертвую…

Поезд задергался, останавливаясь. Никита упал на грудь Кучерову, но извинения ему и в голову не пришли.

– Как нашел? – глупо спросил он, вспоминая парня, такого растерянного, такого потрясенного, и его словно бы впавшую в беспамятство девушку – пару, наткнувшуюся в нехоженом логу на замаскированный кочкарником труп Катерины Долининой. – Так это он?

– Да, – кивнул Кучеров. – Он. Ни в мае, ни в июне не загнать его было на дачу, ну ладно, к экзаменам на аттестат готовился, а тут, вместо того чтобы к вступительным с мыслями собраться, решил со своей девчонкой на ночь глядя на дачу приехать. Совсем сдурели ребятки, ведь это, если посчитать, не повези им, вернее, повези сразу, на первом уже курсе родили бы ребеночка. Давайте, предки, впрягайтесь, тяните студентиков, молодую семью!

«Странно, – подумал Никита, – а отчего Гриша этот, Григорий Гаврилов, не сказал тогда, что у него здесь, на Линде, родня?»

Народ выдавливался на перрон. В вагоне стало просторнее.

– Так в чем же дело, почему вас сестра вызвала? – спросил Никита.

Сергей Павлович, нахмурясь, двигался по проходу рядом:

– Наш Гришка возомнил себя милицией и прокурором в одном лице. Убийцу Долининой ищет и совсем на этом свихнулся.

…Сегодня должен был приехать дядька, и мать попросила Гришу никуда не уходить. Сначала он стал спорить, потом демонстративно оделся и пошел к выходу, но мать успела поставить в прихожей, против двери, стул и уселась на него. Гриша потоптался рядом, опустив глаза. Ему захотелось сдернуть мать со стула за руку, но он ушел в свою комнату и забрался на подоконник.

За дверью шелестнуло. Мать стережет. Если бы он сейчас выпрыгнул в окно, она бросилась бы следом. Гриша вспомнил свою ужасную ненависть к ней, которую чувствовал только что, и ему стало стыдно. Но это быстро прошло. Чего она лезет не в свои дела? Ей бы только все тихо и спокойно! Только бы не бранился, вернувшись из командировки, отец! Только бы сын обо всем забыл и начал наконец готовиться в институт!

И Гриша в который раз подумал, что родители любят его ради себя, а не ради него, абсолютно не считают его взрослым, духовно и мысленно уже независимым от них человеком. Он чувствует, что состарился за эти дни, а для них он только мальчишка с закидонами, но это, дескать, возрастное, это пройдет. Как подумаешь, сколько этого-того, что должно пройти… Пройдет память о гниющей руке, которая выбралась из земли рядом с разлетевшимся подолом Машиного платья, и пройдет Машин страх перед ним, как будто он один виноват в случившемся, – страх, который задавил в ней любовь. Пройдет, значит, отвращение, с которым он смотрит в лица людей: их много, и все приличны и приглаженны, а убийца ведь не пойман, значит, он где-то среди них. Пройдет и стремление найти этого гада и сказать, что он убил не только ту женщину, но и его, Гришу, и Машу тоже, и убивает Гришиных отца и мать, и вообще всех, всех, кто живет на свете, потому что если Гриша их теперь ненавидит, то, значит, их нет. Неужели это все может пройти?

Зачем убили ту женщину? Кому мешала ее жизнь? Говорят, убивают не только по злобе. Надо отнять вещь – и можно убить, если человек сопротивляется. Надо взять женщину – и можно убить, чтобы она не выдала потом. Можно, да? Как будто вылить напалм и выжечь все кругом, всех тех, до кого долетит хотя бы одна ядовитая капля. Убийство… Но разве он виноват, что полюбил Машу и хотел быть с ней? А она тоже полюбила его так, что забыла обо всем, об осторожности и маминых запретах? И они поехали к нему на дачу, и там, по пути… Нет ничего в мире ужаснее случайности, подумал Гриша, потому что если бы они случайно не пошли той дорогой… Он представил, насколько иначе все могло бы быть, и на миг забылся, улыбнулся. Но все равно: та женщина так же лежала бы в земле и траве. Значит, ничего не могло быть иначе, потому что тогда ее нашел бы кто-то другой и кто-то другой отравился бы на всю жизнь, как Гриша. Жизнь полна случайностей и несправедливости, понял он, и, не зная, чем утишить боль, которая уже не помещалась в такое маленькое слово, а вырастала из сердца, достигая кончиков ногтей и кончиков волос, он перевалился на диван, свернулся, прижимая колени к животу, чтобы задавить эту боль.