Город грешных желаний

Нет, нет, этого не будет! Вон луна высветила зубчатую оконечность мыса, и сквозь соленую влагу моря прорвался запах земли. Ветер прилетел оттуда, коснулся лица Троянды ароматами роз, жасмина, розмарина. Пахли сады… Сады Мурано? Значит, земля совсем близко!

Она простерла руки к суше, но море тянуло, тянуло за собой! Троянда била его растопыренными ладонями, отталкивала локтями, расшвыривала коленями, пинала, выплевывала, море выливалось из ее глаз вместе со слезами.

Вдруг что-то с силой заскребло по животу, потом сердито заворчало, набилось в пальцы… вытекло, исчезло — и снова приникло к Троянде.

Она лежала на прибрежной гальке, и волна, отчаявшись увлечь ее с собой, теперь прощально лизала измученное тело. Затем, небрежно простившись, она отхлынула, и Троянда осталась одна. Тело без движения, без чувств.

* * *

Тот, кому доводилось бывать в садах Мурано, согласится с поэтом, сказавшим, что это место достойно нимф и полубогов.

Таинственные уголки благоуханных чащ, где лавро-розы перерастали магнолии, где кипарис едва мог вырваться из ароматных объятий померанцевых рощ, где яркий пурпур гранатовых цветов смешивался с белыми рододендронами, а пышные азалии сплетались в густые своды… Громкое пение птиц и веселый шум прозрачных вод, падавших с уступа на уступ, бивших фонтанами и журчавших в мраморных бассейнах… Величавые кедры, перевезенные сюда из Ливана, принялись как нельзя лучше; в самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, в тени этих великанов Востока царила поистине райская прохлада; белые платаны, обвитые повсюду зелеными сетями винограда, простирали к голубому небу свои ветви; цепкая поросль вздымалась все выше и выше, перебрасываясь на их соседей, сползая вниз и опять взбегая до самых вершин…

Внизу, на набережных, — адский шум самых дешевых кабачков. А в какой-нибудь сотне шагов — райская тишина, нарушаемая только трепетом ветвей да шуршанием моря, ласкающего песок.

* * *

— Ну и за каким чертом мы сюда пошли? — проворчал мужской голос. — Я оставил не меньше десяти дукатов в этой зловонной траттории, чтобы как следует напиться, а ты меня приволок сюда. Да от одного запаха этих роз я перестаю быть бутылкой кьянти, а превращаюсь в медовый сот!

Рядом засмеялся высокий юношеский голос.

— Впрочем, разве можно как подобает напиться этим их кьянти? — уныло продолжал первый. — Разбухаешь, как бурдюк, а толку — тьфу. Эх, то ли дело — нашего бы зелена вина! Как думаешь, на корабле еще осталось?

— А как же — два бочонка. И столько же старой медовухи, — отозвался юноша. — Но это не про тебя, голубчик Васятка. Не про тебя, рук не тяни, губ не раскатывай!

Тот, кого назвали Васяткою, хоть он и был на две головы выше и в два раза шире сотоварища, обиженно, по-детски засопел и пробормотал:

— Одному я диву даюсь, Прошка. Отчего это братуха тебе такую волю дает? Он ведь старший, так? Старший, храбрый, как сто чертей… Отчего же ты всеми делами заправляешь? И деньгам счет ведешь, и все такое?

— А я умный! — без тени самодовольства отозвался Прошка. — Знаешь, как говорят? «Ищи храброго в тюрьме, а умного в лавке». Братухе моему волю дай — он ого-го чего натворит! На плахе голову сложит, не то что за решетку попадет. Должен же его кто-то на ум наставлять, покуда батюшка домой не воротится! Мне тятенька так и говорил: «Остерегай, Прокопий, брата и давай ему око-рот».

— Про-ко-пий… — издевательски протянул Васятка. — Фу-ты ну-ты! Прокопий в землю вкопан! Не, мне боле нравится Прошка. Прошка, лезь в лукошко!

— А вот скажу братухе, каков ты со мной, — будешь знать! — уже совсем другим, мальчишеским, обиженным голосом огрызнулся юноша. — Да, Прокопий! И не смей меня больше Прошкою звать!

— А ну тихо! — вдруг насторожился Васятка. — Слышишь?

— И не командуй! Ишь, раскомандовался тут! — продолжал нюнить Прокопий. — Сам знаю, когда тихо, когда громко говорить.

— Да умолкни, замятия! — цыкнул Васятка. — Дай послушать! Зовет кто-то, плачет, или мерещится?

— А хоть бы и не мерещилось — тебе что? — не унимался Прокопий. — Мы здесь люди пришлые, наше дело сторона.

— Баба никак плачет? — пробормотал Васятка, безуспешно вглядываясь в благоуханную тьму. — Ей-богу, причитает! Или поет?

— Не наслушался еще здешних соловушек? — зевнул Прокопий. — Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, коли замешкаемся.

— Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? — на пределе возмущения воззвал Васятка. — Наша песня-то… русская!