Короля играет свита

Однако князь в свою очередь воздел руку и приказал:

— Спустить собак!

Поскольку за происшествием так или иначе наблюдал весь дом, псари тоже были здесь. Никогда, ни на какой охоте, ни на какой травле не исполняли они господский приказ столь споро! Чудилось, они еще мчались на псарню, а уж оттуда, огибая флигеля, летела свора разномастных псов, от приблудных Шариков и Катков, находивших себе приют на заднем дворе княжеской усадьбы, всегда заботливо прикармливаемых и никем не гоняемых, до настоящих охотничьих выжлецов, умеющих и медведя из берлоги поднять при надобности, и борзых собак, которым не задача загнать вусмерть самую верткую лису и самого проворного волка, не то что какому-то поверженному чужеземному черноризцу порвать в клочья эту самую ризу.

И рвали-таки они его, и рвали, и рвали…

В конце концов человеку, который стоял в это время у окна княжеского кабинета и смотрел на собачью суету вокруг Флориашки со смешанным чувством отвращения и удовольствия, надоело наблюдать, как идут клочки аббата по закоулочкам. Он отошел и опустился в кресло с сознанием исполненного долга. В нем не было жалости ни к драному католику, ни к спешно удаленной княгине.

Оба заслужили свою участь; вдобавок за последние сутки, особенно — за последние несколько часов на него обрушилось столько странных, изумляющих, пугающих открытий, что наш герой (а в кабинете князя Казарина сидел именно он, сын дворянский Алексей Уланов, даже не снявший тесноватого анненского мундирчика, разве что избавившийся от надоевшей деревянной ноги) даже малость подустал от разнообразия испытанных ощущений. Ну а самое главное, судьбы преступных любовников уже принадлежали прошлому, в то время как Алексею пора было перестать думать о былом, а надлежало жить только нынешним и грядущим.

И в этом настоящем и грядущем всего-навсего следовало отыскать пропавшее у генерала Талызина письмо великого князя, а теперь государя императора. Сделать это предстояло именно Алексею, потому что именно он, и только он, видел особу, безусловно причастную к смерти генерала: загадочную незнакомку, которую и мысленно, и вслух называл только так, и не иначе: она.

В том, что эта дама явилась в дом Талызина отвести глаза деревенскому дуралею и сделать его козлом отпущения, князь Каразин не сомневался ни на миг. Более того, Василий Львович полагал, что именно она и ее сообщник (а сообщник, безусловно, был, ведь нельзя слабыми женскими руками удушить такого крепкого, сильного, еще вполне молодого человека, каким был тридцатичетырехлетний генерал!) неосторожно подняли тот шум, который насторожил Алексея и заставил его пройтись по комнатам. Очевидно, они искали бумаги: пытались отомкнуть все замки секретера и обнаружить тайник с письмом.

Не желая рисковать (а вдруг гость невзначай сунется в альков и увидит мертвое тело?!), но и не имея возможности ждать его ухода (камердинер по имени Феоктист Селиверстов — или как его там, Селиверст Феоктистов? — должен был воротиться совсем скоро), дама по черной лестнице вышла из дому и, приняв невинный вид, вошла с парадного входа, ошеломив Алексея внезапностью своего появления, а еще пуще — роковой красотой, которая произвела на него впечатление не просто ошеломляющее — поистине сногсшибательное!

Когда князь Каразин, выслушав подробнейший рассказ нашего героя о его злоключениях и многажды переспросив о некоторых подробностях, представил ему законченный образец своего логического построения о женском вероломстве, Алексей несколько мгновений провел в раздумье: заплакать ему или наброситься на хозяина дома с кулаками. Мелькнула даже мысль, что князь, мстя ему за подтверждение измены княгини (подозрения давно зародились у Василия Львовича, он только не решался давать им хода, ну а получив свидетельства стороннего наблюдателя, мгновенно поверил взволнованным словам юноши, напуганного собственной смелостью, и перестал сомневаться), нарочно свел все концы к неведомой красавице, чтобы уколоть побольнее и Алексея, чтобы и ему тоже пострадать привелось.

Господи, да ведь проницательному князю мгновенно стало понятно, что его “ветеран Крымской кампании” не просто предался любви с пылкой незнакомкой, но и по уши влюбился в нее! Настолько сильно, что даже не желал теперь смириться с очевидностью и едва не плакал, столкнувшись с холодным расчетом, а вовсе не с необоримой страстью, толкнувшей прекрасную даму на безумства с первым встречным молодым красавчиком.