Царица без трона

Вот этот самый родственник царя Бориса Федоровича Годунова, Богдан Яковлевич Бельский, прежде всесильный временщик, а нынче опальный ссыльный, тайно прибывший в Москву из своего нижегородского заточения, и сидел перед игуменом Пафнутием!

– Не нам царей судить, – покачал головой отец настоятель. – Иван Васильевич порою не ведал, что творил, да и Борис Федорович, хоть и давно зубы против Романовых точил, просто-напросто воспользовался тем, что ему само в руки шло. Чернила, сам знаешь, Богдан Яковлевич, суть вещество зело кровавое…

– Повторяю: есть хоть малый намек на доносителя? – снова спросил Бельский.

– А ты что на сей счет думаешь? – вместо ответа осторожно поинтересовался Пафнутий. – Получал ли ты летом от Александра Никитича хоть какие-то вести о… о том, что приключилось в доме его?

– Как же, сведом, что у него на одного холопа меньше, а в Чудовом монастыре на одного брата больше стало. Как его нынче зовут, этого новенького? Братом Григорием?..

Пафнутий кивнул, исподлобья поглядывая на до крайности разъяренного гостя.

– Подозреваешь, он и содеял сие? – впрямую спросил Бельский, которого ни жизнь при дворе Ивана Грозного, полном каверз и лисьих хитростей, ни последующие годы годуновской опалы не отучили рубить сплеча.

– Рад бы думать, что ошибаюсь, да как вспомню ту свару в романовском доме… как вспомню ненависть в глазах юноши и дерзопакостные словеса его… – Отец Пафнутий тяжело вздохнул. – Почти убежден, что опала Романовых – его мстительных рук дело. Есть у меня сведения, будто извет составлен человеком не просто грамотным, но извитию словес обученным. С большим мастерством писано, читать, дескать, одно удовольствие. Кто еще из холопов романовских был грамоте обучен? Никто! Ни один из них! Причем по всему видно, что доносчик отменно знаком с домом Романова, с его чадами и домочадцами. Подробно описана также жизнь Михаила Никитича, Федора Никитича, Ивана Никитича тож, а Юшка, сиречь брат Григорий, у них у всех бывал-живал.

Конечно, посадил я этого проклятущего брата Григория на хлеб и воду под замок, да ведь не стану там век держать!

Бельский ответил таким же вздохом, потом, после некоторого молчания, спросил:

– Что же делать теперь? Вскормили мы на груди своей такую змею… Эх, Афоня, Афоня, какого же он тогда маху дал, зачем увез мальчишку?.. Надо было его так и оставить в Угличе. Пусть бы… – Бельский сердито чиркнул себя по горлу. – А теперь вон что деется.

– Нечего человека благими намерениями корить, – молвил Пафнутий. – Он поступил, как душа велела. Помни: Афанасий Нагой провел с этим ребенком в Угличе чуть не семь годков. Привык к нему, как к родному племяннику, жалел. Разве мог он знать, что случится?

– Вот-вот, то-то и оно, что благими намерениями дорога в ад вымощена! – сердито закивал Бельский.

– Кабы знать, где упадешь, так соломки б подстелил, – поддакнул игумен.

Приятели уныло переглянулись, но тотчас на губах и того и другого проглянула улыбка.

– Что это мы с тобой, словно две старые бабы, раскудахтались да разохались? – хохотнул Бельский. – Давай лучше про что доброе поговорим.

– Давай, давай, – согласился Пафнутий.

– Скажи, святой отче, как поживает… прочая братия? – спросил Бельский, посылая игумену значительный, намекающий взгляд. – Все ли здоровы? Не было ли какой убыли в твоем монастыре от мора либо заразы? А то, может статься, в убег кто ушел?

– Что касаемо мора или заразы, то тут нас Господь, по счастью, миловал, – отозвался Пафнутий, лукаво глядя на старинного товарища. – Но сам знаешь, в стаде не без паршивой овцы. Бегут порою юнцы от клобука! Вот и у нас не столь давно приключилась такая же история. Вскоре после того, как я забрал от Романовых сего нечестивца, Юшку Богданова, сиречь брата Григория, подался в бега некий молодой послушник. По странному совпадению приняли мы его на послушание тоже под именем Григория – только аж пять годков назад. Ходили слухи, воспитывался он у каких-то добрых людей, что сироту пригрели, однако они умерли, вновь осиротив приемыша, и он к нам поступил. Вельми добросердечен был отрок, совестлив, умом крепок и обширен, к знаниям тяготение имел великое, латынь знал великолепно, изучил языки французский и немецкий, книг прочел множество, однако часто впадал в мирскую ересь и Светониевы «Жизнеописания двенадцати цезарей» на латыни читывал с гораздо большим прилежанием, нежели Четьи минеи. Впрочем, я его за сие не особо корил, понимая, что благочестие – дело наживное. А уж каково объезжал лошадей! Я к нему благоволил, давал волю во всем, и в телесных игрищах, вспоминая крестоносцев, кои веру Христову защищали не одним только перстным сложением, но и мечом. Жаль мне было расставаться с ним. Ушел – и пропал бесследно!