Повелитель разбитых сердец

Когда-то чудилось, что я и дня не смогу прожить без того, чтобы не сделать в нем запись, однако же вот – пережила каким-то образом год. Столько всего произошло за это время, что, попытайся я связно восстановить события, хотя бы просто перечислить их, наверняка запутаюсь. Однако чем больше проходит времени, тем более отчетливо вспоминаются мне те сентябрьские дни в Петрограде.

Может быть, это ностальгия? Тоска по родине, пусть и обернувшейся к нам новым, волчьим, звериным ликом, но все-таки единственной и незабываемой? А может быть, я старею? Говорят, именно так бывает со стариками: они забывают ближайшие события, однако необыкновенно отчетливо вспоминают то, что было очень давно… Хотя год не такой уж большой срок, да и до старости мне, тридцатилетней женщине, еще далековато.

А между тем мои последние дни в Петрограде настойчиво оживают в воспоминаниях – вплоть до того, что я словно бы вновь слышу каждую реплику, которая звучала в переполненном трамвае, которым я ехала в Предварилку…

Написала это слово «переполненный» и засмеялась, потому что оно не дает никакого представления о том, какими на самом деле были петроградские трамваи в ту пору. Ходила даже поговорка: «Двадцать избранных сидят, двести в воздухе висят, две собаки лают».

Как могут на двух аршинах площадки разместиться двадцать-тридцать человек? Как может удержаться человек на большом пальце левой ноги и мизинце правой руки? Что-то унизительное есть в самой позе человека, когда одну ногу он ставит на ступеньку, а другую – на задний винт, на «колбасу», распластывается во всю ширь руками, а лицо поворачивает боком и приклеивает его к стенке. Сжатые кулаки, вытаращенные от злобы глаза, хриплая ругань, крики, оханья, причитания старух, слезы детей…

Рассказывали о задавленных насмерть, о разбитых о фонарь головах, о провалившемся в трамвае на всем ходу поле и об отрезанных ногах… Случайный наблюдатель мог подумать, что или море стало затоплять город и люди бегут от волн, или же выпустили сумасшедших изо всех домов. А это толпа перебегает из одного трамвая в другой. Но нигде так не развязывались языки, как в трамвае, нигде не разыгрывались такие страсти, и трамвай неожиданно превращался в место контрреволюционного митинга всех социальных групп. С равным пылом и доверительностью обменивались мнениями те, кто раньше слова друг другу бы не сказали. И о чем только не говорили!

– Не трамвай, а кошмар!

– Зато бесплатно.

– Бесплатно! Провались они со своим «бесплатно»! Хлеб бесплатно, да его нет. Почта бесплатно, да ее нет. Пятачок-то на трамвай у каждого раньше был.

– Что было раньше, забыть пора. Обратите внимание, что в трамвае прекратились карманные кражи.

– А что воровать? Кому эти советские бумажки нужны?

– Да и зачем заниматься карманными кражами, когда ворам государственные должности дали?

– По карточкам вместо хлеба выдали по коробке детской присыпки, а у меня уже младший внук в солдатах!

– А нам – повидло дали.

– Что? Какая повидла?

– Повидло. Неужто не слыхали? Нечто среднее между вареньем и колесной мазью, изобретение комиссаров. Не повидло, а подлость одна. У меня от него в кишках вроде как землетрясение делается.

– Академик Шахматов умер, надорвавшись, когда таскал дрова на шестой этаж. Повезли хоронить, а лошадь на углу Садовой и Невского издохла. Дальше «на людях» повезли. «На людях» небось надежней!

– Нынче дали почитать стенограмму речи Коллонтай к матросам. Память у меня хорошая. Вот, слушайте, что она говорила: «До сих пор институты не давали вам ни жен, ни любовниц. А мы дадим вам и жен, и любовниц!»

– Кто про что, а курица про просо! Коллонтай – она ведь б… большевичка!

– Нет, нет, вы мне объясните толком, как сие разуметь надо? Получит ли каждый матрос жену плюс любовницу, или один то, а другой – другое?

– Да вот так, спрашивать будут: «Вам кого, жену или любовницу?» – «Мне жену, ведь дело такое, без жены не обойдешься!» – «А вам, товарищ?» – «Мне любовницу, на кой черт мне жена?»

– Нет, я вам вот что скажу, гос… то есть граждане. Давали спектакль «Живой труп». Так наибольший успех выпал не на долю знаменитого артиста Самойлова, не на долю цыганского хора, а на долю того статиста, который в последнем действии изображал городового. При его появлении публика привстала и бешено зааплодировала!

– Бросьте-ка…

– Бросьте-ка, говорите? Не верите? Это еще что! А вот я сам видел: стоит на углу улицы милиционер, бегут мальчишки беспризорные. Набежали на него, уронили, дальше помчались. Он вскочил, весь грязный, да как завопит: «Городовой!»