Сыщица начала века

– Хорошо, – опять не стал возражать Смольников. – Вы по-прежнему упорствуете во мнении, что я блефую?

– Да!

– И прочие господа в этом убеждены?

– Да, – угрюмо буркнул Вильбушевич, а Лешковский ничего не сказал, только кивнул.

– Тогда я назову два имени – только два из многих, которые перечислены в той телеграмме. Одно имя принадлежит женщине – это Стефания Любезнова. Второе – мужчине: Антон Харламов. Ну и как, господа Вильбушевич и Лешковский? Блефую я или нет?

Я невольно вздрогнула. Стефания Любезнова! О ней упоминал «Милвертон»!

– Все равно! Все равно! – выкрикнул Вильбушевич – истерично, с безумным видом, так не вязавшимся с его «округлым» обликом. – Что значат имена? Ничего! Вы можете знать имена, но вам неизвестно, что за ними стоит!

– Мне – известно, – веско проговорил Смольников. – И Сергиенко было известно… за что он и поплатился жизнью. Ну так как, господа? Прикажете выкладывать карты на стол?

Лешковский и Вильбушевич угрюмо молчали.

– Господа, подождите, – вдруг встрепенулся Красильщиков. – У меня есть мысль. Нам некуда спешить. Предположим, этот господин обладает какими-то опасными для нас сведениями. Нам надо решить, как быть с ними. Вполне возможно, что они могут и впрямь посеять меж нами рознь. Нужно ли нам это? Может быть, не дать Смольникову и вовсе рта раскрыть? Покончить с ним и с его дамой сразу? Или нам выгоднее пока оставить их в живых? Надо все хорошо обдумать. Но только не в присутствии этих двоих. Давайте их запрем в соседней комнате или в чулане, а сами хорошенько обсудим и линию поведения, и их дальнейшую судьбу.

– Они из соседней комнаты сбегут запросто, – проворчал Лешковский. – Уж тогда в чулане запереть, что ли. Да, вы правы, Красильщиков: в связи с услышанным нам и впрямь необходим тайм-аут, как выражаются шахматисты. Господа, – это он взглянул своими безжизненными светлыми глазами на нас со Смольниковым, – прошу вас проявить благоразумие и повиноваться. Идите, не заставляйте применять силу.

– А то что? – задиристо спросил Смольников.

Лешковский со вздохом потянул со стола вдвое свернутый газетный лист и взял в руки лежавший под ним револьвер:

– Он заряжен, стреляю я великолепно…

– Только не надо демонстраций, – с преувеличенным ужасом сказал Смольников. – Повинуюсь, но не из трусости, а из разумной осторожности. В той же телеграмме из Минска имеются и некоторые сведения о вашем увлечении стрельбой. Да вы небось господина Сильвио за пояс запросто заткнете! У вас ведь именно такое прозвище в Минске было, я не ошибаюсь?

Тень прошла по лицу Лешковского, он опустил голову и глухо повторил:

– Прошу не заставлять меня применять силу. Идите сюда.

Мы выходим из комнаты в узкие сени, поворачиваем на лестницу. Лешковский открывает дверку в какой-то чулан:

– Прошу сюда. Не пытайтесь сбежать, это бессмысленно.

Я успеваю заметить, что у неказистого чулана очень крепкая дверь с засовом, который через мгновение со стуком задвигается.

Несколько секунд мы стоим, буквально не дыша, за дверью тоже тихо. Я знаю, что Лешковский не ушел – судя по всему, выжидает, не ринемся ли мы тотчас вышибать дверь своими телами.

Отчего-то при этой мысли мне вдруг становится невыносимо смешно. Понимаю – это нервная реакция на то жуткое напряжение, в котором я пребываю вот уже который час, но не в силах удержать мелкого, истеричного хохотка. И чувствую, что, начавши хохотать, уже не могу остановиться, так и заливаюсь.

Глаза уже немного привыкли к темноте, смутно вижу, что неподвижная фигура Смольникова рядом шевельнулась, потом чувствую прикосновение его плеча.

– А ну-ка, успокойтесь, Елизавета Васильевна, – говорит он. – Успокойтесь, слышите? Понимаю, вам сегодня досталось столько, что и мужчину с ног свалит. А вы всего лишь женщина…

При звуке этих столь знакомых и ненавистных слов я моментально овладеваю собой. Глубоко вздыхаю, чтобы подавить судороги в горле.

– Ну вот, – удовлетворенно бормочет Смольников. – Я так и знал, что это подействует!

И тут до моего слуха доносятся едва слышные удаляющиеся шаги. Итак, Лешковский тоже удовлетворен нашим поведением!

– Ага, ушел, – говорит Смольников. – Отлично! Давайте-ка с пользой проведем время, Елизавета Васильевна. Для начала развяжем друг другу руки.

Он поворачивается ко мне спиной, я нашариваю его пальцы, ладони, веревки, которыми они скручены. Веревок-то много, однако узел слабый.