Сыщица начала века

– Ага, неплохо я постарался, – гордо сообщает Смольников. – Запястья чуть до крови не стер, но узел изрядно расшевелил.

Да, не прошло и пяти минут, как мне удалось растянуть путы настолько, что Смольников высвободил сначала одну руку, потом другую и блаженно вздохнул:

– Какое счастье! Елизавета Васильевна, спасибо, радость моя! Никогда в жизни, кажется, не смогу больше ходить, заложив руки за спину! Ну, теперь ваш черед.

С моими путами хлопот побольше. Платок тонкий, шелковый, узел затянулся накрепко, Смольников, очевидно, боится причинить мне боль, поэтому возится долго. Его горячие пальцы касаются моих похолодевших ладоней, и я не могу удержаться – то и дело вздрагиваю от этих прикосновений. Наконец он опускается передо мной на колени и пытается перегрызть платок. Теперь я ощущаю прикосновение его влажных губ и щекочущих усов. Странно – мне кажется, это длится долго-долго… я совершенно теряю ощущение времени. Тьма сомкнулась вокруг, я слышу только свое и его дыхание, прикосновение его рта к своим ладоням, его плеч – к своим ногам.

Меня вдруг ощутимо начало пошатывать. Наверное, потому, что я слишком долго стою неподвижно.

– Ну, все, – наконец шепчет он. – Простите, что я возился так долго.

Мои руки свободны, но я ощущаю странную усталость. И почему-то слезы начинают жечь глаза… Я судорожно глотаю комок, подкативший к горлу.

Между тем Смольников поднялся с колен и осторожно прошел вдоль стен нашей темницы. Я вижу его смутно светлеющую фигуру.

– Похоже, у нашего друга Лешковского столько книг, что скоро они выживут его из дому, – усмехается он. – Здесь все ящики, сундуки, связки с книгами.

Об этом можно было сразу догадаться, потому что чулан наполнен тем же пыльным, вязким книжным духом.

– А вот очень удобный сундучок, – говорит Смольников. – Давайте-ка присядем, Елизавета Васильевна. У вас, я чувствую, ноги подкашиваются, да и у меня, признаться, тоже. Ну и вечерок выдался! Непростой вечерок!

Он берет меня под руку и осторожно увлекает куда-то в угол. Мы осторожно садимся на плоскую деревянную поверхность. Ничего себе, сундучок – это сундучище! Мы размещаемся на нем вполне свободно.

– Елизавета Васильевна, – чуть слышно говорит Смольников мне прямо в ухо, и от его горячего дыхания меня начинает почему-то бить озноб. Наверное, мне просто щекотно. – Понимаю, вам хочется задать мне множество вопросов и рассказать многое, но давайте лучше воздержимся от этого. Я совсем не уверен, что в этом чулане нет какого-нибудь хитроумного слухового устройства, какой-нибудь щели в стене, ну, не знаю чего. А сведения, мною полученные, должны произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Если же преступники наши их дознаются, это будет не взрыв, а какой-то семипудовый пшик. Кроме того, Лешковский – это воистину мудрый змий, он вполне может обнаружить в моих откровениях какую-нибудь лазейку и ускользнуть. А я знаю хоть и многое, но далеко не все…

Я больше не могу выносить этот жаркий шепот. Вдобавок его губы то и дело касаются моего уха. Я начинаю задыхаться.

Кажется, я понимаю, как можно умереть от щекотки. Я чуть ли сознание не теряю!

Что со мной происходит?! А если он заметит, какое впечатление производит на меня все это? Что подумает обо мне?!

Нет, надо взять себя в руки. Надо… надо что-то сказать. Пока не знаю, что. Какие-то сведения я должна была передать Смольникову, они все время бились у меня в голове, но сейчас…

Возьми себя в руки, следователь Ковалевская!

А, вспомнила!

Достаю из лифа письмо Милвертона, из карманчика юбки – медальон, ощупью сую то и другое в руку Смольникова. Он машинально прячет это в карман пиджака. Потом я прижимаюсь губами к уху Смольникова и шепчу:

– В комнате Дарьюшки я нашла свидетельства того, что гибель Самойловой и убийство Сергиенко могли быть между собою связаны. Это письмо, которым Сергиенко шантажировал…

Он отшатывается, словно я не шепнула ему в ухо, а пропустила через все его тело электрический ток. Резко поворачивается ко мне, и я слышу его дыхание на своих губах.

– Да ты женщина живая – или кукла бессердечная? – яростно шепчет он, а в следующее мгновение впивается в мой рот с такой силой, что я невольно отшатываюсь… но избавиться от Смольникова не могу – не прерывая поцелуя, он опрокидывает меня на сундук и наваливается сверху.

Я чувствую его руки на груди, на бедрах, чувствую, что он сминает, комкает мое платье, ощущаю прикосновения его пальцев к своей обнаженной коже. Его тяжесть гнетет меня, его губы отнимают у меня дыхание. Странное оцепенение овладевает мною. Я почти не осознаю происходящего – слышу только надсадное дыхание в темноте, потом боль, потом до меня доносится чей-то стон… это мой стон! Потом звуки и ощущения окружающего мира исчезают. Я словно бы рвусь куда-то всем телом, всем существом своим. Не знаю куда, не знаю зачем, – знаю только, что сейчас я готова умереть. Да, я готова умереть, только бы не погас, только бы не остыл этот огонь, который разгорелся в глубине моего тела и сжигает меня всю, без остатка!