Сыщица начала века

Я смотрела на Георгия во все глаза, и сердце мое чудилось мне птенчиком, который трепещет под накрывшей его ладонью. Боже мой… я впервые вижу его небритым! Сколь многое случилось в моей жизни впервые из-за этого мужчины… из-за человека, которого я любила, как мне кажется, всегда, с той самой минуты, как только увидела его впервые, любила тайно, страстно, ненавидя саму себя за эту любовь и уверяя себя, что ненавижу его. И, оказывается, он любил меня, тщательно скрывая эту любовь под маской пренебрежения. Но теперь… теперь все изменится меж нами! Нет, уже изменилось. И Павле он приказывает, как собственной прислуге, и ко мне явился в ту пору, которая для любого человека, кроме мужа, недопустима.

Он приехал делать мне предложение?

Я обмираю. Я не знаю, что чувствую. Странное, оцепеняющее смущение овладевает мной.

Мы проходим в гостиную, садимся, Павла подает чай, который Георгий выпивает почти залпом, хотя чай очень горячий, просит второй стакан, но этот уже пьет маленькими глотками, и все это время мы молчим, молчим…

Да, наверное, такому человеку, как Георгий, трудно решиться и сказать женщине, что отныне их жизни будут связаны. Он привык к свободе, он…

Наконец с чаем покончено.

– Я должен просить у тебя прощения, – говорит он наконец. – Ты… ты сейчас страшно рассердишься на меня.

Сердце мое, этот трепещущий птенчик, замирает. Что это значит? Почему я должна рассердиться? Он что, не может жениться на мне? Он уже женат?!

– Ночью я сказал тебе, что совещание у прокурора назначено на утро и мы поедем туда вместе. На самом деле… на самом деле оно состоялось тогда же, ночью.

Я смотрю, не тотчас понимая:

– Как? Без меня?!

– Уверяю тебя, я не мог этого предположить, – бормочет он, глядя с жалобным, мальчишеским, бесконечно милым выражением. – Но Вильбушевич был так сломлен арестом, что начал каяться… к тому же Дарьюшка забилась в истерике и рассказала фактически все, что мы хотели знать… Поэтому допросы решено было провести немедленно. Господи, ну не смотри так сердито! Сейчас ты узнаешь такое… такое… ты даже не можешь себе вообразить, что!

Итак, я осталась в стороне. Вернее, далеко позади. «Женское нутро», которое заставило меня вчера отдаться этому мужчине, сыграло-таки свою роковую роль!

– А Лешковский? – угрюмо спрашиваю я.

– Что Лешковский?

– Он сознался в убийстве?

– Чьем?! Лешковский никого не убивал. Он виновен лишь в том, что пытался спрятать останки Сергиенко, однако у него нервы сдали, когда с ним в поезде заговорил проводник, и он бежал. Однако убил Сергиенко не он, а Вильбушевич.

– А Наталью Самойлову?

– Погоди, – просит Георгий. – Давай все по порядку. Тут надо начинать издалека, иначе ты ничего не поймешь. Обещай слушать, не перебивая, хорошо? И прости меня, ладно? Я не могу тебе рассказывать, когда ты смотришь так сурово!

Сурово?!..

Когда смотрю на него, я чувствую, что холодное, одинокое сердце мое тает и течет, словно расплавленный слиток. Жар его прожигает мне грудь. Я люблю этого человека так, что губы сохнут от желания его поцеловать. Почему он не начал с того, на чем мы остановились вчера? Неужели он и впрямь думает, что расследование какого-то убийства значит для меня больше, чем он, его любовь, его поцелуи?

Я хочу сказать ему об этом, но не успеваю: он начинает говорить. И ведь он просил не перебивать. Поэтому я молчу и слушаю.

– Эта история началась, как ты и сама, конечно, уже догадалась, в Минске. Давно, с десяток лет назад. Николай Самойлов, сын местного торгового воротилы, один из завидных городских женихов, раз за разом отказывался от требований отца жениться на дочери его старинного друга. Однако об этом браке родители сговорились давно, когда жених с невестой были еще малыми детьми, и Михаил Савич Самойлов, отец Николая, вовсе не хотел ссориться с приятелем – богатым банкиром, который всегда охотно ссужал деньгами будущего свата. Но Николай нипочем не соглашался просить руки банкирской дочери, и вскоре выяснилось, в чем загвоздка. В любви! Николай был по уши влюблен в молоденькую горничную своей матери, Стефанию. Он настолько увлекся, что намерен был плюнуть на сословные предрассудки и жениться на ней. В доме начались скандалы. Мать Николая, женщина болезненная, чуть ли не месяцами лежала прикованная к постели и жалела Стефанию, к которой от души привязалась, и, конечно, ни за что не хотела ссориться с мужем. А старший Самойлов разбушевался не на шутку и пригрозил, что лишит сына наследства, выгонит из дому… ну и сказал ему все, что принято говорить в таких случаях.