Сыщица начала века

Но я обещала и себе, и покойному отцу… Придется писать. Постараюсь при этом обходиться без комментариев – может быть, так мне будет проще?

А впрочем, чего жеманиться? Диво уже то, что я имею возможность сесть за свой стол, раскрыть дневник, взять в руки перо и задуматься: писать – не писать. За эти дни выпадали минуты, когда я уже прощалась и с жизнью, и с тем, что мне в ней дорого, – ну и с этим дневником, конечно.

Хорошо! Описываю все сначала. С самого начала – и со всеми подробностями!

Пусть эти записи станут моим покаянием…

Смольников заявил, что одной мне явиться к Марковой недопустимо – он заедет за мной сам.

– Это неприлично. Вы с этой особой незнакомы, – мотивировал он, – под каким же предлогом визитируетесь к ней? Да она вас просто-напросто не примет. С Евлалии станется! Другое дело, если мы прибудем вместе. Тут уж, как ни солоно ей от вашего появления покажется, она принуждена будет сдерживаться. Да и не поверит она в серьезность моих намерений относительно вас, коли мы порознь прикатим!

Поскольку обсуждалось все это еще на общем совещании, мужчины приняли точку зрения Смольникова. Мне пришлось смириться. В конце концов, что я, старая дева, знаю о тонкостях отношений двух бывших любовников?

Смириться-то я смирилась, однако мне еще жальче стало бедную девушку. И захотелось хоть как-то отомстить этому ужасному человеку. Улучив мгновение, я выпалила во всеуслышание:

– Надеюсь, господин товарищ прокурора, мы отправимся на городском извозчике, а не в казенной пролетке?

Ох, каким взором наградил меня Смольников… Разумеется, никто не нашел в моих словах ничего особенного, кроме заботы о правдоподобии нашего появления у Марковой, но мой-то враг отлично понял заключенный в них ядовитый намек!

Он опустил глаза и голосом, в котором слышался явный скрежет металла, ответствовал:

– Не извольте беспокоиться, сударыня. Я и сам прекрасно понимаю неуместность нашего появления в казенном экипаже!

После этого совещание наше окончилось, и меня отвез домой в своей карете лично господин Птицын. Впрочем, поскольку я живу всего лишь кварталом дальше, чем он, это, надеюсь, не составило ему особых затруднений. Вот только понять не могу, что же случилось нынче вечером со всеми мужчинами? Отчего они, прежде едва затруднявшие себя взглядами в мою стороны (да и то взгляды эти были всегда исполнены презрения и высокомерия), сделались вдруг столь любезны и предупредительны? Или впрямь поверили, что женский ум ничуть не хуже мужского? Надеюсь, я им это доказала…

Следующий день не принес никаких новостей, и вот настал вечер. Я позвала Павлу и сообщила, что мне предстоит деловой визит, нужно выглядеть прилично, но не слишком официально. Соединенными усилиями мы подобрали для меня темно-зеленое платье с пелериною. Но только я уселась перед зеркалом, попросив Павлу заплести мне волосы в косы и уложить короной вокруг головы, как в дверь позвонили.

Оказалось, это явился Смольников! За полчаса до назначенного срока! И вновь меня поразила отъявленная развязность, а проще сказать – наглость этого человека. Ворвался в мою квартиру, как к себе домой, и Павла, этот суровый Цербер, которая в прежние времена даже и братьев моих подружек-гимназисток на порог не пускала, неколебимо стоя на страже приличий, – Павла ни словом не поперечилась, а пялилась на него с глупейшей улыбкой на своем морщинистом лице. Право, я готова поверить, что существует определенный сорт мужчин, которые производят на всех без исключения женщин то же гипнотическое влияние, какое удав оказывает на кролика. Старые и молодые, они моментально теряют всякий разум, начинают хлопать глазками, глупо улыбаться – и сами влекутся в пасть хладнокровного чудовища. К счастью моему, у меня редкостно крепкие нервы, и Смольникову никогда, нипочем не взять надо мной верх!

Итак, господин товарищ прокурора ворвался в комнату – и надо было видеть, как перекосило его физиономию при виде меня!

– Что это такое?! – вскричал он, швыряя в кресло трость, котелок (новый, не робеспьеровский, а безупречно подходящий к костюму), перчатки и легкое кашне, которое весьма элегантно обвивало его шею. Право, ведет себя, будто у себя дома, совершенно по-свойски! – Что я вижу, глубокоуважаемая Елизавета Васильевна?!

В голосе его звучало такое негодование, что я, честно признаюсь, слегка растерялась.

– Не понимаю… – с запинкой выговорила я. – О чем вы говорите?