Возлюбленная Казановы

Он уже был на последнем издыхании, руки-ноги подламывались, да и сердчишко, не привыкшее к таким дерзостным деяниям, прыгало, как у зайца; все же у него достало сил развернуть тулупы. С несказанным облегчением, увидав милое лицо, понял, что графиня тяжко больна: ресницы ее были крепко зажмурены, рот страдальчески приоткрыт, лицо горит, а всю так и бьет ознобом. Елизар Ильич уложил ее в постель, укрыл до подбородка, навалив сверху еще и тулупы…

Строилов, конечно, не подозревал, что она в доме: лежит небось в каком-нибудь сугробе или сгорела в баньке.

Ночь прошла беспокойно. Елизар Ильич так и не сомкнул глаз, даже не ложился, карауля под дверью и каждый миг опасаясь услыхать грозную поступь графа, идущего в спальню жены, чтобы вовсе прикончить ее… Но ничего не случилось. Суматоха постепенно улеглась. Злоумышленники, успев очнуться, ушли от погони. Все вернулись в дом, вволю наглядевшись на пожар. Наконец-то настала тишина.

На рассвете, когда Степанида, зевая с подвывом, понесла воду для умывания графини, которая обычно вставала рано, раздался грохот упавшей лохани, причитания и вопли: «Ой, беда, помогите, барыня помирает!»

Елизар Ильич и потом не мог вспомнить, как взлетел наверх и прильнул к дверям спальни, не в силах оторваться от созерцания воспаленного лица с обметанными губами, пока на пороге не возник ошалевший от изумления Строилов, а рядом – сонная, помятая, в папильотках Анна Яковлевна с выражением злобы в чуть раскосых темных глазах. Когда их взор коснулся Елизара Ильича, тот затаил дыхание, уверенный, что любовница графа непостижимым образом обо всем дозналась… Но нет, она, ни словом не обмолвясь, повернулась и ушла, волоча по полу подол кружевного пеньюара; ушел и граф, что-то бормоча себе под нос и украдкою обмахиваясь крестом…

Елизар Ильич едва нашел в себе силы скрыть восторг, обуявший его, когда на лице Строилова, кроме гневной растерянности, он заметил и промельк нескрываемого облегчения.

Елизар Ильич сам всю жизнь всего боялся, а потому самомалейшее проявление трусости в других людях за версту чуял и сейчас своим обострившимся от переживаний умом враз смекнул, что граф уже успел испугаться возможной расплаты за содеянное, гнева императрицы, которая могла усомниться в естественности смерти «своей протеже» (как-то по пьяной лавочке Валерьян проболтался управляющему о тайне своего поспешного брака, не упомянув, однако, о главном: где и почему происходило венчание)…

* * *

Отныне Елизар Ильич со всей страстью одинокой души мог посвятить всякую свободную минутку уходу за больной графиней. Вернее, наблюдению, чтобы сей уход совершался должным образом. Так длилось доныне, и никогда еще этот робкий бедняга не казался горничным девкам таким придирчивым да настырным. И никогда еще он не был таким счастливым!

Елизавете почему-то казалось, что все в ее жизни теперь должно перемениться. Ведь так же было два года назад: потерявши сознание в осенней Волге, очнулась в разгар лета и сделалась совсем другой. И все вокруг было иное. А тут… Что ж, зима за время ее беспамятства сменилась весною, но в доме и в жизни почти все оставалось по-прежнему.

С Валерьяном они виделись раз-два в день, за столом. Граф подчеркнуто избегал жены. Если поначалу это поражало и даже оскорбляло дворню, теперь все как-то притерпелись, что у барыни и барина свои, отдельные, жизни и смешивать их нельзя. Затяжная болезнь графини вызвала к ней нечто вроде снисходительной жалости у слуг; вдобавок ни для кого из сенных девушек и горничных не было секретом, что графиня беременна, а стало быть, чужая она, приблудная, нет ли, но от того, что носит будущего их хозяина или хозяйку, не отмахнешься!

Конечно, о том, что это неожиданное открытие стало для Елизаветы крахом всех надежд и величайшей трагедией, никто не знал, кроме Елизара Ильича, который жил между страданием и восторгом первой, запоздалой, мучительной любви. Елизавета давно обо всем догадалась (как было не догадаться? Да и женщины зачастую понимают такое даже раньше влюбленного мужчины) по несмелым взорам, лихорадочному отдергиванию рук при случайных касаниях, сумасшедшему румянцу, вдруг заливавшему худощавое, некрасивое, преждевременно постаревшее лицо управляющего. Он был благороден, этот измученный робостью и страстью человек, никогда не забывал, что граф Демьян Строилов был его крестным отцом и благодетелем: после разорения и смерти друга своего, Ильи Гребешкова, взял на попечение его вдову и сына, а перед кончиною принудил Валерьяна дать клятву, что Елизар никогда не будет знать нужды и останется в имении. Вот он и не мог одолеть своей приязни ко всему роду Строиловых. Потому, хоть душа его изболелась обычной мужской ревностью, он порою увещевал Елизавету, пытаясь усмирить ее ненависть к мужу и сам не подозревая, до чего напоминал ей в эти минуты омерзительную Аннету.