Возлюбленная Казановы

– Итак, что вам известно обо мне? – повторила она высокомерно.

– Все, – был ответ.

Хороший ответ, ничего не скажешь!

– Неужто все?! Думаю, всего я и сама о себе не знаю.

– Не играйте словами, ваше сиятельство. Если я говорю все, это и впрямь значит – все. Единственное, о чем я прежде не ведал, это о том, что будущая государыня российская так же сведуща в делах любви, как, по слухам, ее матушка-императрица!

* * *

Боже милосердный… От этих слов сердце пронзила такая боль, что Лизе почудилось, будто она умрет здесь, сию же минуту!

Августа… Августа – будущая российская государыня? Дочь императрицы Елизаветы?!

С головы словно бы сорвали мешок, в который она была укутана с того самого мгновения, когда на палубе греческой фелуги черноглазая княгиня Дараган назвала свое имя: Августа-Елизавета. Ну конечно! Второе имя дано по матери! Дочь Елизаветы! Но почему Дараган?..

Да какое это имеет значение! Она же все время намекала на свое истинное положение! «Моя фамилия по-гречески означает «из рода Петра». И та сказка о царе Петре и солдате. И любимая книжка – «История Петра Великого». И все эти беспрестанные размышления о государственном устройстве, о власти монаршей, которым никак не могла предаваться обыкновенная женщина. И граф Соколов – граф! – в услужении. И несметные богатства. И напряженное ожидание вестей из России!.. Господи, как же враз все увязалось, как ясно и понятно сделалось! Можно было только дивиться собственной слепоте и неразумности; вернее, неумению, нежеланию видеть очевидное, увязывать торчащие во все стороны нити. А ведь все это так и лезло в глаза!

Право, она упала бы в обморок от изумления, потрясения и злости на себя, когда бы стыд и раскаяние не вернули способность соображать: зачем вдруг понадобилась Августа этому распутнику? Не только же для того, чтобы лишить ее девства в карете, летящей во весь опор?!

– Мне жаль огорчать вас, сударь, – произнесла она, призвав на помощь все свое хладнокровие, и осталась довольна той леденящей насмешливостью, с какой звучал ее голос. – Мне очень жаль, но я не понимаю ваших намеков. Вы ошиблись. Я вовсе не та, за кого вы меня принимаете.

– Даже Франциск I, – проговорил граф, – даже Франциск I, а уж ему-то не приходилось жаловаться на недостаток внимания со стороны прекрасного пола, величайший был распутник, написал на склоне жизни: «Любая женщина лицемерит!» А если вам знакомы комедии великого Гоцци, сударыня (или вы предпочитаете, чтобы я титуловал вас «ваше высочество»?), то, наверное, вы вспомните статую, которая хохотала всякий раз, когда слышала, как женщина лжет. Так вот, мне только что послышался за окном весьма саркастический хохот!

Лиза невольно выглянула из кареты и лишь сейчас заметила, что взошла луна. Было относительно светло, и она с изумлением увидела вокруг зловещие очертания какого-то темного, полуразрушенного здания с колоннами у входа и портиком, увенчанным несколькими старыми статуями; их-то, наверное, и имел в виду граф. Это была еще не Римская Кампанья, но улица достаточно окраинная, чтобы Лиза не имела ни малейшего представления о том, где находится.

– Что сие означает, граф? Куда вы привезли меня? И как вы осмелились?.. – Она не договорила, захлебнувшись яростью, чувствуя себя в этот миг именно той, за кого он ее принимал, готовой немедля послать его на правеж, на кол, в Сибирь!

– Не извольте волноваться, сударыня. – Его голос был спокоен и почтителен. – Один из моих приятелей – тот, который дал мне сведения о вас, – бился об заклад, что я не буду иметь успеха у вашего… гм, сиятельства. Он только взглянет на вас, и мы отправимся обратно в Рим, на вашу виллу или куда вам будет угодно.

При этих словах карета остановилась. Граф высунулся в окно, свистнул.

Из развалин показались три фигуры. При виде их сердце Лизы так заколотилось, что она принуждена была зажать его рукою. И все же сохранила достаточно самообладания, чтобы нашарить рядом с собою плащ графа, в котором он принес ее в карету, и плотно запахнуться в него. Единственное, о чем она жалела сейчас, что еще на Корсо была потеряна моретта, могущая надежно скрыть лицо.

Разумеется, ее нимало не волновало, выиграет или проиграет де Сейгаль свое дурацкое пари. Но какое-то чувство – отнюдь не самосохранения, нет, а то ли любопытство, то ли предчувствие беды, грозящей не ей даже, а Августе – Августе-Елизавете! – заставляло пока хранить тайну.