Возлюбленная Казановы

Это был Григорий Орлов – любовник, признанный фаворит и верный друг Екатерины, грубиян, забияка, лихая душа, всегда готовый на ссору и на то, чтобы снести голову своему обидчику. Он сам не боялся пожертвовать жизнью, когда не было другой разменной монеты, но и прикончить супротивника было для него так же просто, как пришлепнуть комара. Все братья Орловы были таковы, это была их родовая черта. По преданию, их отец, за силу и храбрость прозванный Орлом, замешанный в 1689 году в Стрелецком бунте и приговоренный к смерти, всходя на плаху, спокойно оттолкнул ногою окровавленную, только что срубленную голову товарища, мешавшую ему пройти. Царь Петр Первый увидел это движение, оно ему понравилось. Орел был помилован…

Валерьян понял, что попал в ловушку.

– Негодяй! – медленно и хрипло, с трагическими нотками произнес Орлов, не спуская с него пламенных очей. – Я мог бы прикончить тебя прямо здесь, только жаль кровью марать ковры в покоях матушки-государыни! – Он прижал руку к сердцу и поклонился Екатерине, которая сидела, собрав губы куриною гузкою, чтобы не дать им расплыться в приступе неудержимого хохота.

– Но император!.. – пискнул Валерьян, наконец-то вспомнив своего покровителя и мечтая сейчас об одном: как-нибудь выскользнуть из этого ужасного кабинета, броситься в ноги государю и поведать, каким недостойным издевательствам и мучениям подвергают его верных слуг и друзей.

– Император?! – взревел Орлов, и глаза его сверкнули ненавистью. – Да его величество мне орден пожалует, коли я такую тварь, как ты, уничтожу!

– Что же я сделал?! – едва смог трясущимися губами проговорить Строилов, лихорадочно перебирая в голове все свои мыслимые и немыслимые прегрешения. «Может, по пьянке натворил чего?» – подумал, холодея, и с изумлением увидал, что Орлов, распахнув на груди камзол, вынул четвертушку бумаги, исписанную кругом, и брезгливо подал ему.

Строилов схватил ее, прочел, шевеля губами, ибо не силен был в беглости чтения, и похолодел… Это оказалось его собственноручное письмо: неряшливое, безграмотное, там и сям изрисованное голубками, несущими в клювиках розочки, да уродливыми купидончиками и адресованное метрессе императора, полное изъявлениями самой страстной любви и намеками на многочисленные милости, уже оказанные ему Воронцовой.

Убей бог, Строилов не припомнил, когда он писал такое письмо и писал ли вовсе, хоть почерк был его. Не вызывало сомнений: оно послужит к его неминуемой погибели, ежели попадет в руки императора!

Оглядевшись и увидев три пары глаз, глядящих на него с откровенной насмешливостью, Строилов понял: это была наглая фальшивка, да вот беда – изготовленная с таким мастерством, что выглядела лучше и убедительнее всякого подлинника.

Граф Валерьян мало имел достоинств несомненных, однако считался недурным фехтовальщиком, а стало быть, славился быстротою реакции. Никто и моргнуть не успел, как он уже скомкал опасную бумажонку, сунул ее в рот и принялся торопливо жевать, вытаращив от страха глаза, то и дело давясь и громко отрыгивая.

Он ожидал бог весть чего: криков, ругани, побоев, насилия, но только не того громоподобного хохота, каким разразился Орлов. Ему вторили мелодичный, звонкий смех императрицы и сдержанные улыбки Дашковой.

– Вы были правы! – воскликнула наконец Екатерина. – Вы были правы, друзья, а я… ох, не могу, не могу! – Она так и закатилась при виде почернелых губ Строилова. – Да плюньте, граф, плюньте, Христа ради! Вы этак отравитесь, а ведь зря!

И с этими словами она выхватила из кармана своего серебристо-зеленого платья четвертушку бумаги. Точь-в-точь такую же, как та, которую только что самоотверженно сжевал злополучный Валерьян.

Более того! Дашкова и Орлов тоже держали в руках подобные бумажки.

Это был заговор, понял Строилов, тщательно подготовленный заговор с целью его погубить.

С отвращением Валерьян выплюнул свою черную невкусную жвачку и пал в ноги императрице, невнятно и жалко моля о помиловании.

– Встаньте! – соизволила сказать Екатерина, натешившись зрелищем его унижения. – Встаньте, граф! И не отчаивайтесь так, бога ради. Вот! – Она протянула ему все четыре закладные на Любавино, неведомым образом попавшие к ней, но уже с расписками: «Долг вполне выплачен». – Как видите, сия женитьба для вас все-таки выгодна. Будет куда после свадьбы въехать, где жизнь провести безвыездно, и, – голос ее стал суровым, – сие – непременное условие!