128  

Покуда Сидорка был жив, Заруцкий неудержимо возмущался его наглостью, требуя от тех городов, которые брал с ватагой своих донцов, присягать царевичу Ивану. Все были уверены, что ребенок – сын Димитрия: это придавало его имени весомость. Ну кто стал бы присягать сыну казачьего атамана?! Поэтому, как ни ныло ретивое у Заруцкого, он был принужден признать правоту Марины, которая называла сына Иваном Дмитриевичем. Единственное, что утешало казака, это уверенность, что сын назван в его честь. Он был настолько в этом убежден, что даже не спрашивал у Марины, так ли это. Но ведь она все равно не призналась бы, что дала ребенку имя не столько Иван, сколько Ян, и думала при этом отнюдь не о Заруцком, но о черноглазом юноше по имени Янек Осмольский… Именно желание хоть как-то закрепить свои права на сына, казалось Марине, и побудило Заруцкого называться иногда Димитрием. Когда он захватил Астрахань и утвердился в этом городе, убив воеводу Ивана Хворостинина, астраханцы так и надписывали свои челобитные: «Царю-государю Димитрию, государыне-царице и великой княгине Марине Юрьевне и государю-царевичу и великому князю Ивану Дмитриевичу».

Астрахань стала последним прибежищем «царской семьи», прошедшей за минувшие четыре года, кажется, все круги ада, испытавших и огонь, и воду, и медные трубы.

Да разве только они одни переживали муки? Разве не горела в адском огне и вся страна?

Да уж, за это время Карна и Жля[78] собрали такую дань с земли Русской, какая и не снилась никому, никаким летописцам старины. Не осталось живого места в Московском государстве, не осталось семьи, не потерпевшей урона, не осталось человека, не лишившегося близкого, не осталось православного, чьи самые святые чувства не были бы попраны иноземцами, налетевшими на Русь, словно черные вороны. Рука не поднимается перечислять все бедствия и разорения, которые постигли за эти годы и без того разоренную, истощенную страну. Чудилось, сама память о России скоро будет стерта с лица земли.

Шведы, некогда пришедшие как спасители от внутренней смуты и от поляков, теперь жадно обгладывали Русский север. Поляки воссели в Москве и намерены были держать ее крепко, даже если для этого придется сжечь русскую столицу дотла. Да что винить чужинцев, если не было ни ладу ни складу среди самих русских?

Боярство московское спасалось в одиночку, забыв о народе. Главным считалось ладить с поляками – только так можно было купить себе жизнь и относительное благополучие. Дальние и ближние города метались в агонии, не зная, кому верить, кому присягать: то ли Владиславу, то ли сыну Димитрия Ивану, именем которого сражались казаки во главе с Заруцким, сжигая непокорные города и веси, то ли семи боярам, безуспешно пытавшимся изобразить власть российскую?..

Марина думала, что самым большим несчастьем в ее жизни был брак со вторым Димитрием. Вспоминала, как подумала, увидав его впервые: «Нет, лучше смерть, чем это!» Как ни странно, все это оказалось переживаемо. А вот после его смерти на нее обрушились настоящие несчастья, которые никак невозможно оказалось избыть. И наваливались они так поспешно, так неудержимо, что их не только остановить было невозможно, но даже и вовсе исчислить. Пытаясь вспомнить их и как-то упорядочить, она терялась: немыслимо это, беды путались в памяти, накатывали косматым водяным валом, какие порою ходили по Волге и Каспийскому морю, около которого стояла Астрахань. Воспоминания далекого, дальнего прошлого – вот что явилось соломинкой, за которую неустанно хваталась Марина. Сама себе она казалась человеком, разбуженным посреди чудного, блаженного сна, и расставаться с видениями было невозможно, невыносимо, поэтому она и наяву пыталась поймать рассеивающийся призрак. Она отворачивалась от пропастей, которые разверзались под ногами, и закрывала глаза перед препятствиями, которые возрастали тут и там на ее пути. Ноги ее были изранены на этом пути, руки ослабели, душа изуверилась…

Самое страшное заключалось именно в том, что верить она могла ограниченному числу людей. Иван любит ее – но держится больше за своего сына, которого упрямо хочет видеть на царстве Московском. Вот Барбара, конечно, предана госпоже непоколебимо, не покинула ее ни в Калуге, ни в Михайлове, ни в Коломне, ни в Астрахани; да еще, на Маринино счастье, прибился к их скудному двору неутомимый странник – тот самый Никола де Мелло, который когда-то убеждал ее сойтись с Димитрием. Она была настолько счастлива снова увидеть рядом католического монаха, что простила неунывающему, хотя и изрядно постаревшему августинцу все его происки. Вот и все люди, которым она могла верить…

  128  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×