130  

Пожарский был в съезжей избе; вышел во двор и начал рассматривать пушки, какие из них пригодятся для похода на Москву. Роман схватил князя за руку, чтобы придержать его, а в это время из толпы, окружавшей Пожарского, вырвался Стенька. Он замахнулся ножом на князя, стоявшего к нему спиной, однако тот именно в это мгновение отодвинулся (не видя убийцу – вот уж воистину Бог спас!), и удар Стеньки пришелся по руке Романа. Тот упал и завопил от боли; Пожарский сперва подумал, что казака ранили в толпе нечаянно, но тут люди закричали: «Тебя хотят убить, господин!»

Ратные и посадские сбежались, повязали Стеньку, начали мучить. Он во всем сразу сознался, указал и на сообщников. Народ хотел всех немедля предать смерти, однако Пожарский велел держать их для обличения Заруцкого. Хитрый донец пытался выдавать себя за сообщника ополченцев, но тут стало ясно, что с таким сообщником вязаться – все равно что выпустить волка пастись вместе с ярками.

Теперь Заруцкому никакой веры ни у кого не было. Даже князь Димитрий Трубецкой, некогда бывший с ним в Тушине (в одной думе заседали!), а затем и в Калуге, ушел от него к Пожарскому. Умудрился Иван Мартынович окончательно разладить и с поляками, страшно расправившись с теми из них, которые были в его войске и склоняли казаков отречься от мятежного атамана.

И тут случилось событие, которое было истинным горем для таких воронов, как Заруцкий, но добрых людей преисполнило надежды: в Москве собрался избирательный собор, долго судивший да рядивший, но наконец решившийся звать на царство молодого Михаила Романова. Сам Филарет находился в это время в заточении в Польше вместе с некоторыми другими боярами, однако сына его выкликнул на престол боярин Шереметев, женатый на племяннице Федора Никитича Романова. Филарет, изо всех сил делавший перед поляками вид, что стоит только за польское правление, надо думать, был наконец счастлив. Беда, однако, что к этой поре умер в польском плену бывший царь Шуйский: то-то небось схватился бы за голову, сообразив, что не того Михаила свел со свету, какого надо было!

Таким образом, пророчестве юродивой Олены снова безошибочно исполнилось.

Теперь из обыкновенных разбойников люди, подобные Заруцкому, стали врагами державы , государевыми преступниками. Надо было уносить ноги как можно дальше от Москвы – зализывать раны, набираться новых сил.

Метнувшись из Калуги в Михайлов, а потом предав город, непокорный ему, огню, Заруцкий вместе с Мариной, сыном, ее маленьким двором и двумя сотнями казаков прорвался до Воронежа, на Дон, но не удержался и там. Ринулся с остатками своих сил к Астрахани, взял ее нахрапом, убил воеводу и стал там править.

Немного отдышавшись и убедившись в подобии некоторой безопасности, Иван Мартынович с Мариной опять стали размышлять, как бы добраться до власти. Задумали они накликать на Русь персидского шаха Аббаса, втянуть в игру и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе все бродячие шайки черкесов и русских воров Московского государства и со всеми идти вверх по Волге, покорять своей власти города. На это нужны были немалые деньги, но Заруцкий покорил своей властью рыбные учуги[79] и обратил их в свои доходы, лишив Московское государство этого богатого источника.

Любое сопротивление, даже попытка его, в Астрахани подавлялось безжалостно и страшно. Людей хватали, мучили огнем, топили заживо. Дня не проходило без казни…

Тем временем едва возникшая государственная власть в России взялась за искоренение всяческого воровства и разбоя. Сначала меры были предприняты кроткие – направлены грамоты к Заруцкому и подобным ему людям: либо разбои прекратить и сдаться, либо ослушников ждет царский гнев и Божие взыскание в день Страшного суда. Одновременно пошли грамоты в ближние к Астрахани города, донским, волжским, яицким казакам с наказом не верить ни в чем злодейской прелести Ивашки Заруцкого и сендомирской дочери, быть в единении с Московским государством и идти в государеву службу.

Марине порою чудилось, что она стоит на крохотном пятачке зеленой травы, а вокруг все объято огнем. И шагнуть за спасением некуда, и огонь все ближе и ближе. Она чуяла, что часы ее отважного и безумного любовника сочтены, и каждый день жила под страхом мятежа – такого же, какой пережила однажды в Москве. Больше всего боялась она теперь набатного звона, оттого и запретила в Астрахани бить в колокола: якобы оттого, что ее сын царевич пугается звона. Царевича втихомолку звали в Астрахани воренком, и ненависть к «польской безбожнице» еще пуще выросла.

  130  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×