58  

Избу выбрали для пленных нарочно в середине порядка[37], чтобы не было возможности воровским лазутчикам, буде они случатся, подступить неприметно. Сельский староста, мужик здоровенный, сущий богатырь Илья Муромец (хотя нет, чуток пожиже статью будет, на Илью не тянет, а на красавца Добрыню Никитича в самый раз!), встречавший государевых людей хлебом-солью, сам посоветовал Долгорукому выбрать для пленных именно эту избу. Долгорукого же пригласил на постой к себе в дом. Здесь старостиха, баба редкостной красоты, вполне под пару своему мужику, такая же зеленоглазая и русоволосая, статная, высокая, разбилась в лепешку, потчуя воеводу травниками, наливочками, настойками да пивом домашним, которое оказалось весьма забористо. Пока старостиха вертела подолом около стола, внушая оголодавшему по бабьему телу воеводе мысли скоромные, сам староста вышел – проведать лошадей, как он пояснил.

Ежели бы князь Владимир Тимофеевич не предавался похотливым мечтаниям и не следил, как трясутся при каждом движении груди да бока сдобной старостихи, а дал себе труд проследить за гостеприимным хозяином, он мог бы увидать кое-что очень любопытное.

Для начала староста вышел за свои ворота и прошелся до избы, в которой поместили Мнишков. Удостоверившись, что охранники расположились во дворе и на крыльце, он воротился на свое подворье и направился, как и собирался сначала, в конюшенный сарай. Лишь войдя туда, староста покрепче заложил ворота изнутри и нашарил в углу какой-то страшно заношенный азям, в котором справный хозяин погнушался бы делать даже самую грязную работу, а на голову нахлобучил столь же отталкивающий своей древностью треух. Потом староста расшвырял наваленную в углу горку сена и, взяв вилы, поддел ими какую-то прогнившую доску, чудилось, давным-давно вросшую в землю. Противу ожидания под доской не обнажилась заплесневелая земля, оттуда не брызнули в разные стороны мокрицы и дождевые черви, а дохнуло холодом, как из глубокого провала. Тут же сделался виден и сам провал, в который староста, присев на край, сперва опустил ноги, а потом безбоязненно нырнул, скрывшись с головой. Затем из ямины высунулась рука, которая подволокла доску на ее прежнее место, елико возможно скрывая подпол.

После этого вокруг старосты воцарилась кромешная тьма. Он постоял некоторое время, привыкая к темноте, а потом, сделав несколько неверных шагов, пошел вполне бодро, выставив вперед руки и слегка согнувшись. Нет, он не обладал редкостным свойством видеть в кромешной тьме, которое премудрые латиняне, всему на свете давшие название, поименовали никталопией, – просто-напросто в сем пролазе даже при желании никому не удалось бы заплутаться, ибо там некуда было свернуть, идти можно было только вперед да вперед, знай лишь голову береги: проход был невысок, не по росту старосты, ну что ж, он готов был терпеть эту наспех отрытую ямину.

Итак, староста двигался в кромешной тьме, отсчитывая про себя шаги. Для верности он загибал пальцы на обеих руках. Когда сочлось в его уме двадцать десятков, он остановился и сам себе удовлетворенно кивнул: его вытянутые руки уперлись в стену. Так и следовало по расчету! Староста принялся шарить перед собой. Вскоре он обнаружил отверстие в аршине[38] над землей и протиснулся в него, задевая широченными плечами края лаза.

Осторожно распрямился – теперь он мог стоять во весь рост – и ощутил, насколько изменился вокруг запах. Теперь пахло не сырой, недавно разрытой землей, а деревом. Он принялся шарить над головой и нащупал бревна, потом – что-то плоское меж ними. Доска! Надавил на нее – и тихо ахнул от неожиданности, когда та внезапно пошла вверх и пропустила в подземелье свет, на мгновение показавшийся ослепительным. Именно сейчас мог войти стражник! Но делать было нечего – приходилось понадеяться на Бога, положиться на русский авось или зарижиковачь[39], как сказали бы поляки.

Староста высунулся из отверстия, приложив палец к губам, однако этого предупреждающего движения не понадобилось: человек, сидевший прямо перед ним на лавке и вяло почесывающий брюхо, от неожиданности лишился дара речи.

Староста окинул мгновенным взглядом внутренности избы и обнаружил, что человек этот – единственный не спящий. На лавке в углу рисовались очертания тела: кто-то давал храпака под поношенным кунтушом[40]. За занавеской вырисовывались очертания двух других лавок. Оттуда слышались тихие женские голоса, мигом, впрочем, умолкшие при звуке незнакомого голоса.

  58  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×