Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К

– Чтобы не тратить время на добычу пропитания. Булочная находится в соседнем подъезде, а других торговых точек поблизости нет.

– Маньяк!

– Есть немного.

Позже, уже в кафе, где среди искусственного плюща и розовых стен я обрел свое счастье в виде распятого обугленного цыпленка, Веня осторожно спросил:

– А написать его биографию ты мог бы?

– Чью? – я так страстно жевал, что не сразу даже понял, о чем он говорит.

– Нашего покойничка, твоего тезки. Чью же еще?

– Не знаю даже, – я растерялся. – Никогда не писал ничьих биографий. И вообще никогда ничего не писал, кроме школьных сочинений. Те, правда, неплохо получались, по крайней мере, учителя всегда пытались вырвать у меня признание, откуда я это передрал… В общем, можно попробовать. Но ничего выдающегося не обещаю.

– Ничего выдающегося и не требуется. Просто оформи письменно все, что мы с тобой у меня на даче наговорили, только и всего. Шпаргалка у меня, вот, держи, – он поспешно протягивает мне лист оберточной бумаги с нашими общими каракулями. – Я сам собирался все написать, благо опыт какой-никакой имеется, пять лет в газете пахал… Но какая-то херня со мной творится с тех пор, как мы с тобой в город вернулись. Свет то и дело вырубается, и компьютер, ясное дело, вместе с ним; телефон звонит беспрестанно, бабы полузнакомые в гости ломятся, теперь вот соседи сверху на меня протекли, причем не куда-нибудь, а прямехонько на письменный стол. Мистика какая-то дурацкая. Все в точности как у Стругацких, помнишь эту повесть?

– Ага. «За миллион лет до конца света». На мой вкус, не лучшее из того, что они написали. Мягко говоря.

– Ну, может быть… А ты, я смотрю, не очень-то удивлен.

– Да нет, просто «когда я ем борщ, для меня все умерли». Знаешь этот анекдот?

Я, честно говоря, и рад бы удивиться, да не выходит. Напротив, чувствую, что все идет как надо. Конечно же, письменное жизнеописание своего вымышленного двойника нужно составлять собственноручно. Это, как говорится, священный долг каждого гражданина. Не отвертишься.

Вернувшись на улицу Красикова, достаю из кухонного шкафа пишущую машинку. Я ее еще в первый день приметил, как чувствовал, что пригодится. Ну вот, пригодилась… Почерк-то у меня докторский, да и ленив я руками писать. А печатаю я хоть и пятью пальцами, зато быстро. Еще с тех пор, когда Торману в его конторе помогал.

И бумага тоже в доме нашлась, целая стопка тонких серовато-желтых листочков странного формата: чуть больше тетрадной страницы. Вставляю в машинку чистый лист, бодро говорю себе: «Поехали», – и цепенею. Становлюсь тварью бессловесной и остаюсь таковой до третьей рюмки рома – хвала Вениамину, предусмотрительно пополнившему мои запасы! Никогда не подозревал, что напечатать первое слово на чистом листе почти так же трудно, как начать новую жизнь. Каторжная работа, оказывается.

Но под воздействием пиратского эликсира выдавливаю из себя первую фразу: «Максим Фрай родился в 1962 году в городе Ужгороде, в семье военнослужащего». И тут же гадливо вычеркиваю написанное звездной чередой колючих буковок «ж»: что за канцелярщина тупая! Пять минут спустя решаю, что надо же с чего-то начинать, и старательно воспроизвожу убиенную «канцелярщину». Выпиваю еще глоток рома и снова все зачеркиваю. Невозможно!

Хожу по комнате, курю, злюсь. Если бы я еще знал, как пишутся эти сраные биографии! Но ведь, наверное, именно так и пишутся: родился, учился, женился, умер. Типовой набор. Считается, что именно из этого и состоит человеческая жизнь. Какая гадость!

И тут я наконец понимаю, что отсутствие опыта развязывает мне руки. Я не знаю, как «надо», а потому могу писать все, что взбредет в голову. Даже если Веня будет очень недоволен, вряд ли он поставит мне двойку. И уж, при всем желании, не сможет вызвать на собеседование моих родителей, которые, по правде говоря, и без него в курсе, что с сыном им не слишком повезло…

На радостях я уничтожил еще одну рюмку рома, взялся за работу и останавливался лишь дважды: для того чтобы вставить в машинку чистый лист бумаги.

Максим Фрай родился в самом начале весны в маленьком закарпатском городке Ужгороде, но провел там лишь первые полтора года жизни и больше ни разу туда не возвращался. С тех пор рай в его воображении неизменно принимал облик пряничного города в горах, по крайней мере, любой иной рай был ему без надобности.

Он молчал до трех лет, поскольку не знал, о чем говорить с людьми, которые его окружают, потом все же заговорил, но в три с половиной года научился читать и снова умолк: четкие изображения слов на бумаге нравились ему больше, чем несовершенная живая человеческая речь.