Легенда о Якутсе, или Незолотой теленок

Хорошего настроения не могли испортить ни соплевидная овсянка, ни мамины стенания о неотвратимости ее, маминой, смерти. Потрошилов был задумчив. На носу уныло висели треснувшие очки с погнутыми дужками. С глуповатой улыбкой на лице он машинально засунул палец в пакет с мукой, а потом долго и старательно облизывал. Никакого кисловатого пощипывания на языке не появилось, что несколько отвлекло от раздумий. Это был не героин! Алик с неприязнью посмотрел на «порошок белого цвета» и отодвинул пакет подальше от себя.

— Ты когда-нибудь вот так в хлорку палец сунешь, — Валентина Петровна покачала головой и поставила перед сыном тарелку, в которой плескалась каша-размазня. — Ешь.

Альберт Степанович погрузил ложку в светло-коричневую жижу.

— Знаешь, ма, я после душа забыл надеть очки и увидел в зеркале череп.

— Могло быть хуже, — ответила мать и налила кипяток в кружку с надписью «Босс».

— Пожалуй. — Алик принялся перебирать в голове варианты.

Страшная скука вошла в этот дом и никак не хотела его покидать. Потрошилов страдал. Еще совсем недавно он мешками таскал героин в криминалистическую лабораторию. Нижнюю половину его героического лица однажды даже показали по телевизору. И вот теперь, когда, казалось, достаточно нанести один, последний, мощный удар и мафия униженно начнет просить о пощаде… он вынужден просиживать штаны в обществе мамы с ложкой овсянки в руках. Альберт Степанович решительно отодвинул от себя тарелку.

— Я видел в зеркале череп — это знак. — Он бесстрашно посмотрел на мать.

— Началось, — констатировала Валентина Петровна и добавила: — Жениться тебе надо.

— Ах, оставьте, мама! — В сердцах Потрошилов порывисто выдохнул и опрокинул в рот почти целый стакан кипятка…

От дикого вопля овсянка брызгами разлетелась по столу, маму отнесло к стене, а у соседа Кузькина стухла вобла на балконе. Еще полчаса Алик тихо скулил. Валентина Петровна ему подвывала.

Но на работу он поехал все равно. Во рту все опухло. Язык не помещался за зубами и все норовил вылезти на свет божий. Окружающим казалось, что Потрошилов дразнится. Кондуктор в троллейбусе воспринял его вид как оскорбление и с удвоенным интересом рассматривал протянутое Альбертом удостоверение.

— Это не ваше, — уверенно произнес он. — Здесь на фотографии лицо умное.

Опухший язык не мог шевелиться, и Альберт Степанович возмущенно замычал.

— И нечего мне хамить! — Высунутый язык раздражал контролера все больше. — Понаделают липу и ездют зайцами! Пусть милиция с тобой разбирается, какой ты «потрошитель»!

Угроза была приведена в действие. Вскоре Альберт Степанович, счастливо улыбаясь, показывал язык дежурному лейтенанту в ближайшем отделении милиции. Кудряво формулируя, Алик письменно наспех изложил свою историю на четырех листах мелким почерком. После этого лейтенант позвонил в 108-е отделение и поинтересовался, знают ли там капитана Потрошилова? В ответ он услышал веселый смех и встречный вопрос: «А что?» Лейтенант принялся читать пространную объяснительную записку. Где-то в середине текста он понял, что его слушают по громкой связи, и количество радиослушателей постоянно растет. Альберт Степанович протестующе мычал и тряс головой, требуя прекратить безобразие.

Опознали его, конечно, сразу. Еще по тексту. Перечисление особых примет, как-то: ломаные очки на круглом лице, оттопыренные уши и высунутый изо рта язык окончательно развеяли сомнения.

— Наш, — наконец отозвались в 108-м. — Пусть сидит. Сейчас пришлем машину.

Многоголосый хохот поставил в разговоре жирную точку.

Альберт Степанович страдал. Душа и язык ныли синхронно. Коллеги из 108-го отделения милиции прониклись его бедственным положением и почти не хихикали. Так, вполголоса ржали, не оборачиваясь, и все. Уазик мчался в больницу. Тяжело раненному сотруднику внутренних органов Потрошилову требовалась срочная медицинская помощь.

От переживаний язык перестал помещаться во рту окончательно. Он выпал на подбородок толстой малиновой лепешкой и болтался в такт движению машины по ухабам и рытвинам родного города. Алик потихоньку мычал, поэтому хохот спереди продолжался без остановок.

Во двор больницы имени Всех Святых они въехали под проблески зловеще-синеватой мигалки. Правда, без сирены. Из жалости. Старенький уазик рычал так, что и без нее о приближении родной милиции знали все. Еще за двадцать минут до непосредственного появления.