Маньчжурская принцесса

Когда обе женщины покинули его кабинет, комиссар развернул сверток, достал драгоценность и некоторое время держал ее в руках. Действительно, прекрасная вещь! Она делает честь мастерству китайских ювелиров. И он с должным уважением положил ее на стол, рядом с вазой с цветами, намереваясь полюбоваться ею еще несколько часов. Позже он вернет вещь в музей. Полицейские тоже имеют право на счастливые мгновения!

Он все еще любовался драгоценностью, когда дежурный доложил ему о приходе Антуана Лорана...

На следующее утро около десяти часов Орхидея и мадам Лекур, покрытые ниспадающими до пят траурными вуалями, вошли в большую византийско-итальянского стиля церковь, шедевр архитектора Бальтара, где должна была состояться погребальная церемония. Распорядитель погребальной церемонии, в коротких панталонах, в шелковых чулках, в белом галстуке и просторной черной накидке, вышел им навстречу, поклонился и взял из рук молодой женщины большой букет сиреневых орхидей, которые генеральша настоятельно попросила возложить на гроб, когда его привезут. Он проводил их в первые ряды стульев и подставок для ног, расположенных справа от постамента, накрытого черным покрывалом, расшитым серебром. По бокам этого роскошного постамента, занимавшего центр нефа, стояли две огромные свечи.

Маньчжурская принцесса никогда не заходила в церковь, разве что для ее осмотра. Супруг, хорошо знавший, что обращение ее в его веру было чисто внешним, приглашал в церковь лишь когда речь шла о том, чтобы полюбоваться произведениями высокого искусства. Хотя церковь Святого Августина была приходом квартала, она никогда ее не посещала. Впрочем, она ей не понравилась. Здесь недоставало мрака китайских храмов, освещаемых только пламенем свечей и отсветом золотых статуй. Этот божий дом христиан со своими цветными витражами, пропускавшими свет, и богатым балдахином, воздвигнутым над главным алтарем, был похож на театральную декорацию. Большие черные с серебром полотнища, ниспадавшие с чугунных колонн, поддерживающих своды, ничего не добавляли убранству. В церкви почти никого не было, помимо зевак, заинтересованных пышным убранством погребальной церемонии от самого портика, что говорило о достатке покойного. Казалось, Этьен Бланшар стремился обставить все на широкую ногу, к глубокому сожалению молодой вдовы, знавшей вкусы мужа, который предпочел бы простоту. У нее было впечатление, что она находится в театре, еще сцена не освещена и не поднят занавес!.. Но это должно вот-вот произойти, причетник уже зажигал свечи...

Удар алебарды о каменные плиты пола еще усилил это впечатление. Точно огромный орган взорвался целой бурей величественных звуков, от которых мурашки побежали по ее спине. Хотя церковь обогревалась, молодая женщина промерзла до костей, и пальцы в нитяных перчатках судорожно сжались. Спутница ее положила на ее руки свою теплую руку, когда раздались тяжелые размеренные шаги людей, несших саркофаг из красного дерева, отделанный серебряными украшениями. Они поставили гроб на постамент под покрывало и установили вокруг несколько венков. Цветы Орхидеи были положены наверх.

На церемонию пришли еще какие-то люди, в большинстве своем незнакомые и скрывшиеся тут же за расшитыми полотнищами. Однако Орхидея узнала Антуана Лорана и комиссара Ланжевена. Высокого худого человека, шедшего во главе кортежа, она едва рассмотрела, но достаточно для того, чтобы увидеть, что он был настолько же темноволосый, насколько Эдуард был блондин, и более хрупкого телосложения. Бросив беглый взгляд на его профиль, она отметила, что он тонкий и четко очерченный.

Пока длилась служба, молодая вдова ничего не видела и не слышала, и наконец боль охватила все ее тело и из глаз потекли слезы. С того момента как она обнаружила безжизненное тело мужа, жизнь ее превратилась в кошмар. Она не знала ни минуты покоя. Нужно было подумать о себе, о своей безопасности. Орхидея поддалась панике, вызванной злобой тех, кто ее окружал, кто толкнул ее на бегство! Ни в часы бодрствования, ни во время тревожного сна у нее не было времени для слез и горя, а теперь, скрытая от посторонних глаз тяжелым крепом, она смогла наконец измерить глубину сердечной раны и убедиться, насколько она глубока. Только присутствие этой необычной женщины, лица которой она не могла рассмотреть, но чей локоть касался ее локтя, приносило ей некоторое облегчение, потому что страдания их сливались воедино. По ссутулившимся плечам мадам Лекур она поняла, что та так же горько оплакивала свое дитя.