Узник в маске

– Все вернет? – повторил за ним Рагнель. – Откуда такая уверенность? Я, к примеру, склонен полагать, что король стремится разорить вас, мой друг. За всем этим стоит Кольбер, вращающий штурвал...

– Пусть вращает. Сообщив мне свою волю, его величество дал понять, что собирается оказать мне огромное доверие.

– Какое еще доверие, боже правый?

Немного поколебавшись, Фуке улыбнулся и ответил:

– Мне следовало бы держать это при себе, но, видя, как вы расстроены, спешу вас обнадежить. Канцлер Сегье – человек преклонных лет. Скоро ему отправляться на покой, в свое герцогство Вильмор, где у него скопились немалые богатства. Его пост обещан мне, но под строгим секретом! Теперь я все вам выложил и должен спешить в Сен-Манде, где меня ждут. У меня столько дел!

Когда стих галоп его великолепных лошадей, все трое долго молчали, переваривая услышанное. Первой не выдержала маркиза.

– Если бы не существовало Кольбера, я бы решила, что все это к лучшему...

– Но он существует, – продолжила за нее Сильви. – Я знаю, что король каждый вечер запирается с ним и работает. Виданное ли дело – с простым интендантом финансов! По-моему, было бы логичнее, если бы на его месте был наш друг.

– Если хотите знать мое мнение, то меня тревожит не это. Чтобы стать канцлером Франции, Фуке пришлось бы продать свою должность генерального прокурора.

– Конечно, одно с другим несовместимо. Поэтому умоляю вас, маркиза, как человека, к которому он больше всего прислушивается: пускай он до назначения не спешит расставаться с прокурорской должностью. Генеральный прокурор неприкосновенен. Его не отдать под суд. Если же он продаст эту должность еще до того, как будет произведен в канцлеры, то уподобится воину, сбрасывающему доспехи посреди поля боя...

Госпожа дю Плесси-Бельер тотчас вскочила.

– Будьте так добры, велите подать моих лошадей! Прошу извинить меня за то, что не остаюсь ужинать, но лучше я сделаю это сегодня вечером у господина Фуке. Необходимо перетянуть в наш лагерь Пеллисона, Гурвиля и Лафонтена... Дорогая Сильви, вы уедете в Фонтенбло, и я вас долго не увижу. Не забывайте о нашей дружбе и обязательно предупредите, если до вас дойдут новые тревожные слухи о нашем суперинтенданте...

– Я так и поступлю, можете не сомневаться.

Однако вскоре Сильви пришлось убедиться, что принадлежность к окружению королевы не предоставляет удобных возможностей для наблюдения за делами короля. В Фонтенбло бедняжка Мария-Терезия чувствовала себя пятым колесом в телеге и все чаще искала утешения у тещи. Подлинной королевой той великолепной весной чувствовала себя Мадам. Король посвящал ей все время, которое у него оставалось после государственных дел и нескольких ночных часов, принадлежавших его жене. Мадам была центром всех увеселений, лесных прогулок, охот, купаний в Сене, концертов и комедий, игравшихся под открытым небом. Правильнее было бы называть королевской четой не Людовика и Марию-Терезию, а Людовика и Генриетту... Это они были ослепительным полюсом притяжения для придворной молодежи – непокорной, распущенной, безжалостной, предающейся всем известным излишествам, но одновременно яркой, полной огня. Двор, насчитывавший в ту пору всего от сотни до двух сотен душ, был молод телом и душой. Ни одна ночь в Фонтенбло, где, казалось, вовсе перестали ложиться спать, не обходилась без пения скрипок и залпов фейерверков.

Однако до подлинного романа было еще как будто далеко: король определенно скучал с женой и, решив привлечь к себе всех, из кого состоял веселый двор Тюильри, естественно, уделял повышенное внимание женщине, бывшей душой этого веселья. При этом он не был единственной мишенью – такой была, по крайней мере, видимость – расчетливой кокетливости Мадам. Ей хватало осторожности не направлять свои стрелы прямо в сердце королю. Все быстро разглядели, что ей нравятся все более откровенные ухаживания красавца графа де Гиша, фаворита Месье, а также то, что Гиш пылает к ней страстью, для которой не существует ни чинов, ни условностей.

Месье попробовал было снова поймать ветер в свои паруса, но успеха на этой стезе не имел и решил отыграться на людях, которых считал виноватыми в происходящем. Генриетта, воплощение британской невозмутимости, всего лишь посмеялась ему в лицо и пожала плечами, зато Гиш позволил себе поступки, больше приличествующие в обращении с обычным надуваемым мужем, тронувшимся от огорчения умом. Багровый от гнева муж кинулся было к королю в надежде заполучить указ о заточении нечестивца в Бастилию без суда и следствия, однако Людовик не проявил желания задирать маршала Грамона, которому симпатизировал.