62  

— Где вы его нашли, мой кузен? — поинтересовался граф де Шароле.

— Представьте себе, в Лондоне! Он был добыт в индийских шахтах, английским губернатором Питтом, а потом отправлен в Лондон для обработки... Я об этом узнал кое от кого, кто живет там, и решил, что не позволю этому паршивцу Георгу забрать камень себе, не потратив ни единого гроша! Тогда я сделал особый подарок этому Питту, и он не смог отказаться... И вот, бриллиант здесь. Пока что он все еще носит имя Питт, но мне кажется, что эта красота заслуживает большего...

— Почему бы не дать ему имя «Регент», Ваша светлость? — прошептал Мориц, который до сих находился под действием чар прекрасного камня. Герцог в ответ широко улыбнулся гостю. — Мне кажется, это название ему подойдет.

— Не скрою, мне бы этого хотелось. Но это чудо будет принадлежать молодому королю. Я хочу, чтобы он дополнил корону Франции в день коронации принца...

И герцог вновь погрузился в свои мысли, разглядывая бриллиант. Де Шароле и Мориц тоже замолчали. Возникшая пауза позволила графу Саксонскому внимательнее рассмотреть регента.

В свои сорок шесть лет Филипп Орлеанский все еще отличался той красотой, которая во время правления Людовика XIV позволяла ему считаться самым обольстительным герцогом при дворе. Однако груз ответственности за страну и юного короля, ненависть и зависть бесчисленных врагов — ему ничего не забыли, даже бесчестных обвинений в отравлении герцогини и герцога Бургундских, родителей Людовика XV, распутные ночи в узком кругу друзей и красавиц, далеких от неприступной добродетели, оставили следы на его благородном лице. Он немного обрюзг, но все еще сохранял по-детски открытый взгляд и улыбку. Было и еще кое-что, что-то, чему юный граф Саксонский пока не мог дать определения, какая-то едва уловимая тень, словно полупрозрачный покров, закрывший лицо и прорезавший глубокие страдальческие морщины в уголках его красиво очерченного рта...

Вскоре Филипп отвлекся от созерцания своего драгоценного камня и вновь улыбнулся гостю:

— Давайте же теперь поговорим о вас, дорогой друг! Де Шароле сообщил мне, что вы желаете служить Франции. Я нахожу эту идею восхитительной, так как наслышан о ваших талантах, но, признаюсь, она меня немного удивляет: разве не служите вы под знаменами принца Евгения? Чего можно желать еще?

— Принцу Евгению не с кем больше сражаться... разве что только с приближающейся старостью. Добавлю только, что он оказал мне великую честь, дав совет предоставить мою шпагу вам, Ваша светлость, и Его Величеству...

— Удивительно, что мой дядя, независимый властитель, так просто позволил такому одаренному воину, как вы, выскользнуть из его рук и направиться во Францию! Похоже, что его совет был чем-то вроде ностальгического завещания... Ведь он вас нам в каком-то роде передал по наследству. А правда ли, что по матери вы один из Кенигсмарков? О, эта фамилия в свое время оставила яркий след в нашей памяти...

Какое-то время они говорили о предке Морица, и регент искусно задавал вопросы о военном деле. Сам он тоже служил — и служил отлично — во время войны за Испанское наследство под началом маршала Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога Люксембургского, прозванного в народе «драпировщиком собора Парижской Богоматери» [56], и это позволило ему по достоинству оценить воинские качества гостя. Его храбрость и мужество не нуждались в каких-либо доказательствах. К тому же Мориц Саксонский много знал о том, как правильно вести сражение, чтобы избежать большого количества людских потерь, и о том, как усовершенствовать боевые орудия.

— Завтра я представлю вас королю, но сейчас вас отведут к моей матери. Она сгорает от нетерпения познакомиться с вами... мечтает поговорить по-немецки! А мы с вами увидимся этим вечером. Граф де Шароле приведет вас ко мне на ужин в маленькой дружеской компании...

Покинув своего друга, предпочитавшего ожидать Морица в экипаже, чем пребывать в обществе дамы, чей острый язык подарил ей прозвище «мадам Этикет», из-за недоверия к ней, свойственного всем внебрачным детям Людовика XIV, граф Саксонский последовал за камергером в апартаменты Елизаветы-Шарлотты Пфальцской [57].

Они были сравнительно небольшими и располагались в восточном крыле дворца в непосредственной близости от здания Оперы. Это необычное соседство ничуть не смущало Мадам — она обожала музыку и даже играла на гитаре. Если не считать шума, доносившегося из вышеупомянутой Оперы по ночам, ее покои можно было считать тихим уголком в регентском дворце.

  62  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×