Время, вот твой полет

— А что еще она пела? — спросил Фогарти.

— «Что еще она пела»! — вскипел Тималти. — Половина из нас потеряла по его милости весь сегодняшний заработок, а его, видите ли, интересует, что еще она пела! Пошел отсюда!

— Оно конечно, деньги правят миром, — согласился Дун, снова смежая веки, — но выносить их власть помогает нам музыка.

— Что происходит? — громко раздалось откуда-то сверху.

Какой-то человек, перегнувшись через балюстраду балкона, смотрел на нас и дымил сигаретой.

— Из-за чего шум?

— Киномеханик, — прошептал Тималти. И уже вслух: — Здорово, Фил! Это мы, команда! У нас тут один небольшой спор по этике, если не хуже — по эстетике. И… э-э… нам хотелось бы знать, нельзя ли еще раз проиграть гимн?

— Гимн? Еще раз?

Те, кто выиграл, обеспокоенно зашевелились, начали переступать с ноги на ногу и подталкивать друг друга локтями.

— Хорошая мысль, — сказал Дун.

— Неплохая, — подтвердил Тималти, теперь сама хитрость.

— Богу было угодно лишить нашего Дуна сил.

— Попался, как рыба на крючок, на фильм тридцать седьмого года, — добавил Фогарти.

— Чтобы все было по-честному… — И Тималти без тени смущения снова посмотрел вверх. — Фил, мальчик мой, скажи, пожалуйста, последняя часть фильма еще здесь?

— Не в дамском же туалете, — ответил, попыхивая сигаретой, Фил.

— До чего остроумный малый! Ну а теперь, Фил, голубчик, скажи, пожалуйста, не мог бы ты снова прокрутить последние кадры, повторить для нас КОНЕЦ?

— Только это и нужно?

На какой-то миг всеми овладела растерянность, но мысль о новом состязании слишком соблазняла даже тех, чьи выигрыши ставились теперь под вопрос. Все утвердительно закивали, и недолгое молчание кончилось.

— В таком случае, — крикнул сверху Фил, — я и сам ставлю шиллинг на Хулихена!

Те, кто выиграл, разразились смехом и победными кликами; они явно собирались выиграть снова. Хулихен благодарно помахал им рукой. Проигравшие стали тормошить Дуна:

— Слышал, как тебя оскорбляют? Не спи, старина!

— Как только девица, черт бы ее побрал, запоет, сразу оглохни!

— Все по местам, быстро! — И Тималти начал торопливо распихивать на две стороны собравшихся.

— Нет зрителей, — сказал Хулихен, — а какое же это состязание без зрителей, какой бег с препятствиями?

— Тогда… — И Фогарти обвел нас, моргая, взглядом. — Зрителями будем мы сами!

— Великолепно!

Довольные, все бросились рассаживаться по креслам.

— Пли, еще лучше, — послышался откуда-то из передних рядов голос Тималти, — почему бы нам не разделиться на две команды? Дун и Хулихен — это само собой, но за каждого болельщика Дуна или, соответственно, Хулихена, который выскочит до того, как гимн приморозит его к месту, будет засчитываться дополнительное очко — согласны?

— Согласны!

— Простите, — сказал я, — но ведь некому судить снаружи.

Все головы повернулись в мою сторону.

— Ах ты, черт! — вырвалось у Тималти. — Верно. Нолан, наружу!

Чертыхаясь, Нолан потащился по проходу к дверям. Из кинобудки наверху показалась голова Фила:

— Ну что, оболтусы, готовы?

— Готовы, если готова девица и готов гимн! И свет погас.

Оказалось, что я сижу рядом с Дуном, на втором месте от прохода. Я услышал его просящий шепот:

— Толкай меня, парень, не давай красоте отвлекать от дела, хорошо?

— Да замолчи ты! — оборвал его кто-то. — Не мешай смотреть, ведь тут тайна…

Да, пожалуй, она была тут, тайна песни, искусства, жизни, юная девушка, поющая на экране, где ожило неумирающее прошлое.

— Мы на тебя надеемся, Дун, — шепнул я.

— Что? — отозвался он. Он глядел на экран и улыбался. — Посмотри только, до чего хороша! Слышишь, как поет?

— Мы на тебя поставили, Дун, — напомнил я. — Готовься!

— Ладно, — проворчал он. — Дай кости расправлю. Господи помилуй!

— Что такое?

— Как же я раньше не заметил? Правая нога! Пощупай. Нет, не здесь. Омертвела она, вот что!

— Ты хочешь сказать — онемела? — с отчаянием в голосе спросил я.

— Омертвела или онемела, черт возьми, из игры я выхожу! Бежать придется тебе. Бери мою кепку и шарф!

— Твою кепку?

— Когда побежишь, ты их покажешь, и мы объясним, что бежишь ты из-за моей дурацкой ноги!

Он нахлобучил на меня кепку, повязал шарф.

— Но послушай… — запротестовал было я.