Цветок греха

Голос Мерфи чуть дрогнул, когда он заговорил вновь.

– Мне вдруг сделалось страшно. Я представил, что должен жениться на ней, а мне только семнадцать, и я люблю ее не больше, чем она меня, оба мы не влюблены друг в друга, а так. Молодость, любопытство.

Я сказал это Тому, и он кивнул. Просто кивнул и не стал ругать меня или поучать. Мне казалось, я даже понимаю его молчание. А потом он все-таки заговорил.

Не стал утешать меня, а сказал, если бог и судьба будут ко мне милостивы и все обойдется, то мне стоит запомнить на всю оставшуюся жизнь этот знак. И в следующий раз, говорил он, – а следующий раз непременно будет, потому что мужчина, ступив на эту удивительную тропу, уже не сойдет с нее, – так вот, в следующий раз, говорил он, ты проявишь большую осторожность, а вернее, бережность и заботливость. Женщина, говорил он, лучшее, что есть в жизни мужчины. А женщина любимая, если нашел ее, согреет твою жизнь лучше, чем солнце. Не упусти ее, Мерфи, говорил он, пока идешь по дороге, видишь и нюхаешь цветы, что встречаются на пути; не срывай их без надобности, не повреди стебли и лепестки. И даже если в твоей любви больше доброты, чем постоянства, – все равно, ты найдешь свой цветок, заслужишь его. Так он говорил, – закончил Мерфи, – и смотри, как мне запомнились его слова.

Шаннон не сразу обрела голос.

– Многие тут считают, – сказала она потом, – что он хотел быть поэтом, да только ему не хватало слов. Из того, что ты рассказал, вижу, что слова у него были.

Она опустила голову, посмотрела на свои руки – узкие, с длинными пальцами, как у матери. От отца у нее, она знала об этом, цвет глаз – зеленый. Что же еще он передал ей?

– Ты можешь сделать одну вещь для меня, Мерфи? – вдруг спросила она.

– Я сделаю для тебя все.

Она знала, что это не пустые слова. Но всего ей не было нужно. Сейчас.

– Отвези меня на Луп Хед. Ладно?

Он поднялся, начал собирать тарелки со стола.

– Надень куртку, дорогая. Там сегодня резкий ветер.

Пока они ехали, она думала: сколько же раз проходил и проезжал по этой самой дороге Том Конкеннан, совершая те же повороты, поднимаясь и спускаясь по тем же склонам. Так же, как она сейчас, видел он полуразрушенные каменные сараи без крыш, коз на длинной привязи, поедающих никому не принадлежащую траву.

Вывеска, прикрепленная к стене белого здания, вызвала у нее улыбку. Там было написано: «Последняя пивная перед Нью-Йорком».

Мерфи остановил грузовик, они вышли, и Шаннон была рада, что, кроме них, здесь сейчас никого нет. Никто не пришел в это утро глядеть на могучие скалы и на океанские волны. Только она и Мерфи, и еще – стонущий ветер, зазубренные каменные глыбы, шорох волн. И шепот предков, если души могут шептать.

Она подошла вслед за Мерфи к самой кромке океана, туда, где кончалась земля Ирландии.

Ветер стегал им лица, подхлестывал волны, украшая их белыми бурунами. Шум от всего этого казался прекрасной музыкой. К северу от того места, где они стояли, можно было видеть скалистую гряду Мор и три острова Аран.

– Они встретились здесь, – сказала она, сцепляя свои пальцы с пальцами Мерфи. – Мать говорила мне незадолго до смерти. В тот день шел дождь и было очень холодно. Он стоял совсем один, мой отец. И сразу привлек ее чем-то. Она в один миг влюбилась. Так бывает?

– Бывает, – ответил Мерфи, еще крепче сжимая ей пальцы.

– Она узнала, что он женат. Что у него дети. Понимала, что поступает плохо. Это и правда плохо. Я не могу думать иначе.

– Они оба заплатили немалую цену. Разве не так?

– Да, это так. Я много думала об этом. Но мне… – Она осеклась, потом заговорила снова: – Мне было гораздо легче, когда я не знала, что он любил ее, а она его. Не имела понятия, каким человеком он был, каким отцом… Каким мог быть и для меня, если бы все повернулось по-другому. Но у меня уже был отец, которого я знала с детства, который любил меня. И я любила его! – добавила она с ожесточением. – И люблю.

– Ты вовсе не должна меньше любить одного человека из-за любви к другому, – попытался успокоить ее Мерфи.

– Не знаю. – Она покачала головой. – Разве тем самым я не предаю кого-то одного из них? Не проявляю неверности? Может, оно не совсем правильно и разумно, но для меня так. Я не хочу, чтобы у меня были глаза Тома Конкеннана! – В голосе у нее послышались слезы. – Не хочу, чтоб его кровь текла во мне! – Она вырвала свою руку, прижала ко рту. – В ту минуту, когда мать рассказала мне об этом – понимаешь, Мерфи? – в ту самую минуту я словно лишилась чего-то важного. Как если глядишь в зеркало и вдруг видишь там не себя, а кого-то другого. И ты роняешь его, и оно разбивается на сотни осколков, которые не слепить.