Из праха восставшие

— Зато мы работаем по ночам, — сказал отец. — И никто не виноват, что мы — пользуясь твоим выражением — такие старомодные.

— А я разве что, кого-нибудь обвиняю? — Она открыла дверь подвала и первой шагнула в кромешную тьму. — Нельзя требовать, чтобы все в Семье были одинаково зрелыми. Хорошо еще, что мне вообще не нужно спать. Вот женился бы ты на ночной спальщице, веселый вышел бы брак! Каждый из нас спал бы в свое время, все наперекосяк. А вот в Семье так и получается. Кто-то, вроде Сеси, живет одним мозгом, и тут же Эйнар, ничего, кроме крыльев, и Тимоти, сплошь спокойствие и уравновешенность. Ты спишь днем, а я бодрствую всю свою жизнь, так что не трудно понять и ее, Сеси. Она помогает тысячью разных способов. Ну, скажем, посылает для меня свое сознание к зеленщику. Или залезает в голову мясника, чтобы узнать, есть ли у него хорошая вырезка. Своим предупреждением она дает мне время подготовиться к грядущему визиту какой-нибудь кумушки-сплетницы. Она полнится своими странствиями, как зрелый гранат — зернами!

Спустившись в подвал, отец подошел к длинному, красного дерева ящику, откинул крышку и начал залезать внутрь.

— И все-таки нужно будет с Сеси поговорить, — сказал он, устраиваясь поудобнее. — Настоять, чтобы она подобрала себе какое-нибудь настоящее дело.

— Обсудим это вечером. К тому времени ты можешь и передумать. — С этими словами мать взялась за крышку ящика.

— Но… — начал отец.

— Спокойного дня, — сказала мать.

— Спокойного дня, — глухо отозвался из-под тяжелой крышки голос отца.

Сеси очнулась от глубокого, полного видений сна. Взглянув на окружающую реальность, она в который раз решила, что ее особый, дикий и необычный мир куда предпочтительнее. Тусклые очертания песчаного чердака были знакомы ей до последней запятой, так же как и звуки, доносящиеся снизу, из Дома, который по вечерам, как правило, кипел деловитой суетой и переплеском огромных крыльев, но сейчас, в полдень, был окутан тишиной настолько мертвой, насколько это возможно в мире живых. Солнце не двигалось, словно прибитое к небу гвоздем, а египетские пески истомились в ожидании, когда же таинственная рука ее сознания начертает на них карту новых странствий.

Почувствовав это и поняв, Сеси с мечтательной улыбкой уронила голову на изголовье из своих же собственных волос, чтобы снова спать и видеть сны, а в снах этих…

Она странствовала.

Ее свободное как птица сознание легко скользило над цветами усаженным двором, над пыльными, сонными улочками города, над сырой изумрудно-зеленой низиной, в широкий, всем ветрам открытый мир. День напролет она блуждала, не нуждаясь ни в каких дорогах, не повинуясь никаким заранее составленным планам. Вселившись в собаку, она сидела на солнцепеке, выкусывая из свалявшейся шерсти блох и репьи, грызла сочные, хрусткие кости, обнюхивала остро вонявшие мочой деревья, слушала лай других собак, носилась вместе с ними, широко, по-собачьи, улыбаясь. Это было больше чем телепатия — какой телепат может войти в дом по одному дымоходу и выйти по другому? Она вселялась в одуревших от безделья котов, в желчных старых дев и в первоклассниц, прыгающих на одной ножке по криво нарисованным на земле квадратикам, в утомленных любовников, отдыхающих на утренней постели, и в крошечный розовый мозг их нерожденного ребенка.

Ну а куда сегодня? Куда?

И она решила.

И стремглав, как ласточка из гнезда, вылетела из своего тела.

И в тот же самый момент в мирный, объятый тишиной Дом ворвался смерч бешеной ярости. Сбрендивший дядюшка, чья жуткая репутация заставляла всех прочих членов Семьи относиться к нему с ужасом и отвращением. Дядюшка из эпохи трансильванских войн, сумасшедший владетель ужас наводившего замка, который сажал своих противников на кол, чтобы они часами корчились в невыносимых муках, взывая к небесам о скорейшей смерти. Этот дядюшка, Йоан Ужасный, или, как еще его называли, Неправедный прибыл из опасных дебрей Юго-Восточной Европы несколько месяцев тому назад, но в Доме не нашлось места для столь презренной личности со столь жутким прошлым. Семья была необычна, возможно, экстравагантна и даже до некоторой степени гротескна, но у нее не было ровно ничего общего с такой пагубой, с таким вселенским ужасом, как этот нелюдь, с его налитыми кровью глазами и голосом палача, душегуба.

Ворвавшись в полуденно-тихий Дом, где бодрствовали только Тимоти и мать, а все остальные спали, страшась солнечного света, Йоан Ужасный грубо отпихнул их с дороги и бросился на чердак с воплями столь яростными, что песчаное ложе Странницы взвилось африканским самумом.