Долгие годы спустя мне подумалось: может ли старик еще раз окунуться в тот летний родник, омыться буйной струей дыхания, которое исходило из его ноздрей и рта, почему бы не сбросить коросту лет, не помолодеть, как может тело устоять перед таким соблазном?
Но того смеха больше нет, и того паренька больше нет – он стал взрослым и затерялся где-то в большом мире, и вот я две жизни спустя впервые говорю об этом. А кому было рассказывать? С той недели, когда мне исполнилось двенадцать и я получил в подарок его дружбу, и до сей поры некому мне было рассказать про тот берег и лето и про то, как мы вдвоем бродили, сплетя наши руки и жизни, и жизнь казалась совершенной, как буква "О" – огромный круг погожих дней и веселой болтовни, и мы нисколько не сомневались тогда, что будем жить вечно, никогда не умрем и останемся друзьями навсегда.
А потом неделя кончилась, и он уехал.
Он был мудр не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла.
Я бегал по берегу и звал. Я увидел вдали скрывающуюся за гребнем холма повозку. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти. Теперь можешь плакать, сказала мне моя мудрость. И я заплакал.
Я плакал три дня, а на четвертый затих. Много месяцев я не ходил на берег. И за все годы, что прошли с тех пор, я ни разу не испытал ничего подобного. Я прожил хорошую жизнь, у меня была хорошая жена, хорошие дети и ты, малыш Том, и ты тоже. Но не сойти мне с этого места, если я лгу: никогда больше я не был в таком неистовом, безумном, диком отчаянии. Никогда я так не пьянел даже от вина. Никогда я не рыдал так безутешно, как тогда. Почему, Том? Почему я все это рассказываю и что это было? Зачем возвращаюсь в те далекие невинные времена, когда я был еще одинок и ничего не знал? Как же получается: его я помню, а все другое ускользает из памяти? Отчего, прости господи, я, бывает, не могу вспомнить лицо твоей бабушки, а его лицо на морском берегу так и стоит у меня перед глазами? Почему мне снова и снова видится, как мы с ним валимся на землю и земля принимает в свое лоно буйных жеребят, ошалевших от обилия сладкой травы и нескончаемой череды светлых дней?
Старик умолк. Потом добавил:
– Говорят, секрет мудрости в том, что осталось несказанным. Больше я ничего не скажу. Даже не знаю, зачем я рассказал все это.
– Зато я знаю, – произнес Том, лежа во тьме.
– Правда? – спросил старик. – Ладно, расскажешь мне. Когда-нибудь.
– Да, – отозвался Том, – когда-нибудь.
Они послушали, как стучит за окнами дождь.
– Ты счастлив, Том?
– Вы меня уже спрашивали, сэр.
– Я спрашиваю еще раз. Ты счастлив?
– Да.
Молчание.
– Так значит, у тебя сейчас лето на морском берегу, Том? Те самые волшебные семь дней? И ты пьян?
Том долго не отвечал, а потом сказал лишь одно слово:
– Дедушка, – и кивнул всего один раз.
Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Он мог бы сказать: это ненадолго. Он многое мог бы сказать. Но вместо этого он сказал:
– Том?
– Да, сэр?
– О черт! – вскричал вдруг старик. – Господи всемогущий! Боже! Дьявол!
Тут он умолк и задышал ровнее.
– Ну вот. Сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш.
Наконец они уснули под барабанную дробь дождя.
С первыми лучами солнца старик тихо и осторожно оделся, взял свой саквояж и, наклонившись к спящему юноше, ладонью коснулся его щеки.
– Прощай, Том, – шепнул он.
Спускаясь по сумрачной лестнице вниз, к непрестанному стуку дождя, он вдруг увидел друга Тома, который сидел в ожидании на нижней ступеньке.
– Фрэнк! Ты что, всю ночь здесь сидишь?
– Нет-нет, мистер Келли, – поспешно ответил Фрэнк. – Я ночевал у приятеля.
Старик повернулся к темной лестнице и посмотрел вверх, как будто мог разглядеть отсюда комнату и спящего в тепле Тома.
– Гха!..
Звук, похожий на звериное рычание, вырвался было из его гортани, но затих. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на вспыхнувшее зарей лицо молодого человека, того самого, что нарисовал портрет, висящий над камином в комнате наверху.
– Кончилась эта проклятая ночь, – произнес старик. – Так что, если ты немного посторонишься…
– Сэр.
Старик шагнул на одну ступеньку вниз и вдруг взорвался:
– Послушай! Если ты когда-нибудь хоть чем-нибудь обидишь Тома, клянусь Богом, я согну тебя в бараний рог! Понял?!
– Не тревожьтесь, – сказал Фрэнк, протянув ему руку.