Кошкина пижама

Он опешил от счастья.

— Я даже мечтать не мог!

Он снова откинулся на спинку качелей, улыбаясь.

— В любом случае, сказал я себе, ты должен зайти к ней домой. Заявить о себе. Высказать все. Но я не решался. Видите ли, бывают иногда женщины такие прекрасные и далекие, неосязаемые, такими и должны быть женщины. А я трус. Правда, правда, я трус, когда дело касается женщин. Правильных женщин. Как вы посоветуете мне поступить? Я решил сперва прийти к вам, поговорить с вами, все спланировать — а вдруг вы мне поможете.

— Сперва? — переспросила Лидия. — Помочь вам? Спланировать.

— О, ваша сестра, она такая красавица, — продолжал Джон Ларсен. — Высокая, белолицая. Я сравниваю ее с белой лилией. Особый вид, на длинном стебле. Такая величественная, важная и прекрасная. Я много лет смотрел, как она проходит мимо меня, и был влюблен в нее, ну вот, я и сказал эти слова. Десять лет я смотрел, как она проходит мимо, но боялся что-либо сказать.

— Что? — Жаркий факел замерцал на ее лице и погас.

— Так вы говорите, я тоже ей нравлюсь? Подумать только, сколько лет прошло даром. Я должен был прийти раньше. Вы поможете мне? Вы ей скажете, вы разобьете этот лед? Вы устроите так, чтобы я смог повидаться с ней вскоре?

— Вы любите мою сестру. — Это была констатация факта.

— Всем сердцем.

Она чувствовала себя как печь зимним утром, когда все угли погасли, а все поленья остыли и заиндевели.

— Что такое? — спросил он.

Она сидела, а вокруг все качалось, но на сей раз ей было действительно плохо. Мир провалился в бездну.

— Скажите же что-нибудь, — умолял он ее.

— Вы любите мою сестру, — произнесла она.

— Как вы это говорите.

— А я люблю вас, — сказала она.

— Что?

— Я люблю вас, — повторила она.

— Постойте, постойте, — пробормотал он.

— Вы что, не слышали? — спросила она.

— Я не понимаю.

— Я тоже, — сказала она, сидя прямая как стрела. Теперь дрожь прекратилась, и холод полился из глаз.

— Вы плачете, — сказал он.

— Как глупо, — продолжала она. — Вы думаете обо мне так же, как она думает о вас.

— О нет, — запротестовал он.

— Да, да, — сказала она, не вытирая слез рукой.

— Этого не может быть, — чуть не кричал он.

— Это так.

— Но я люблю ее, — возразил он.

— А я люблю вас, — ответила она.

— Вам не кажется, что и в ней есть маленькая искорка любви ко мне? — поинтересовался он, высовываясь на свет веранды.

— А вам не кажется, что и в вас могла бы быть маленькая искорка любви ко мне? — спросила она.

— Возможно, я смогу что-то с этим поделать.

— Никто из нас ничего не может с этим поделать. Все любят не тех, кого надо, все ненавидят не тех, кого надо.

Она расхохоталась.

— Не смейтесь.

— Я не смеюсь.

Ее голова запрокинулась назад.

— Прекратите!

— Сейчас, — прокричала она сквозь хохот, глаза ее были мокры от слез, и он тряс ее за плечо.

— Перестаньте! — прокричал он ей прямо в лицо, уже стоя. — Пойдите и попросите вашу сестру выйти, скажите, что я хочу поговорить с ней!

— Скажите ей сами, пойдите и скажите ей сами.

Она продолжала хохотать.

Он надел шляпу и стоял в замешательстве, глядя, как она хохочет, раскачиваясь на качелях, бесчувственный, как кусок холодного железа, и смотрел на дом.

— Прекратите! — закричал он.

Он снова принялся трясти Лидию, но тут чей-то голос вмешался:

— А ну перестаньте!

Он обернулся: за сетчатой дверью в прохладном сумраке, как бледное, расплывчатое меловое очертание, стояла Хелен.

— Отойдите от нее, оставьте ее в покое. Уберите от нее свои руки, мистер Ларсен.

— Но Хелен!.. — запротестовал он, подбегая к двери.

Дверь была закрыта на крючок, и Хелен хлопнула по сетке, словно выбивая из нее застрявших мух, задержавшихся до позднего лета.

— Уйдите, пожалуйста, с веранды, — сказала Хелен.

— Хелен, позвольте мне войти!

«Джон, вернись!» — думала Лидия.

— Забирайте свою шляпу и уматывайте, считаю до десяти.

Он стоял на темной веранде между двух холодных женщин. Минули и лето, и осень. Невидимый снег падал на его плечи, и ветер повеял из глубины дома.

— Как это все случилось?

Он медленно обвел взглядом все вокруг. Отчего-то Хелен почудилось, будто он стоит на берегу, а корабль, то есть дом, уносит ее в даль осеннего моря, и никто не машет рукой на прощанье, но все расстаются друг с другом навсегда. Она не могла точно сказать, каким он ей кажется: мужественным или нелепым. Море трубило в свой огромный рог, и корабль плыл все быстрей и быстрей, а он, покинутый, стоял на зеленом берегу, держа в руках шляпу и глядя в нее, будто надеясь увидеть там всю свою жизнь, и размер на ярлычке был очень мал, и цена весьма невысока. Руки у него дрожали. Он был словно пьяный от постигшего его удара. Его шатало. Веки дрожали на бледном лице.