Искатель. 1966. Выпуск №2

— Николай Питиримович, — говорю я, — у нас опять прорвало на шестнадцатом пикете. Трубы попались бракованные, Николай Питиримович.

Он чмокает губами и качает головой.

— Николай Питиримович, — говорю я, — помогите.

— Чем? — коротко спрашивает Старцев. Он привык к таким просьбам.

— Спиртом, — брякаю я и поднимаю глаза прямо к его глазам.

Старцев всплескивает руками, удивляясь, как малый ребенок, и отводит глаза.

— Ай, ай, ай! — восклицает он. — Да откуда у меня спирт? У меня спирт для компрессоров. На донышке осталось. Пять всего литров.

— А если бы был, дали бы? — спрашиваю я и замираю в ожидании ответа.

— Конечно бы дал, хоть целый литр, — отвечает он, радуясь своей простой хитрости, но тут же жалеет о своих словах, потому что я говорю ему тихо:

— Позовите кладовщика.

— Зачем? — удивляется он притворно.

— Позовите, и он скажет вам, что спирта на складе есть тридцать литров.

Старцев зовет кладовщика. Тот входит и стоит, потупясь, но мне сейчас не жалко его, и мне не стыдно, хоть я и предал нашу дружбу.

— Николай Питиримович, — с отчаянием говорю я, — если вы не дадите мне обещанного, то я перебью у вас стекла.

Он начинает вдруг хохотать, но лицо у него серьезное.

— Выдай ему! И больше никогда, понятно? Даже если я просить буду. Понятно?

— Понятно, — хмуро бросает кладовщик и, не глядя на меня, выходит, а Валька осторожно будит меня, и мы едем дальше в сером ртутном дыму рассвета.

Нет, я не пойду к Старцеву. И просить не буду — все равно не даст.

Но все-таки у веселого финского домика конторы я говорю Вальке:

— Тормози…

Ловко, у самого крыльца, он тормозит, а я сижу, и выходить мне не хочется. Сижу себе — и все.

Валька смотрит на меня:

— Ты что?

Я молчу. Я решаю. А решать-то и нечего. Все и так ясно.

Мы еще сидим в кабине, а на крыльце вдруг появляется Маруська Климова — незаменимый на трассе человек, наша курьерша и нормировщица.

— Привет, Толик! — кричит она. — Зайди-ка. Тут тебя посылочка дожидается!

Маруська смеется — заливисто, от души, как будто увидела Олега Попова или Райкина, а не нас с Валькой.

Моя нерешительность уносится к серому осеннему небу вместе с остатками сна.

Я вываливаюсь из кабины и поднимаюсь на крыльцо.

— Старцев у себя? — спрашиваю по привычке.

— У себя, — отвечает Маруська. — Где ж ему быть? — и опять смеется заливисто.

Мы входим в контору.

Маруська протягивает мне посылку.

— Держи, — говорит она, довольная, словно сама получила посылку. — Уже четыре дня дожидается. Тебе что, детали к трубоукладчику прислали?.. Ох, и тяжеленная!

Я ставлю посылку на стол. Маруська протягивает конторские ножницы.

Я разрезаю шпагат, сдираю мешковину, на которой Вой- Вопс соседствует с названием моего родного города, и нам открывается картонная коробка с надписью на боках: «масло… брутто… нетто…»

Мы втроем — Валька, Маруська и я — смотрим на черную эту надпись.

Ко мне приходят опять обильные южные базары, и ноздри начинает щекотать тонкий запах полузабытой южной осени. Д блаженствую, на миг закрываю глаза, и миг этот торжествен, как посвящение в рыцари, как возвращение в родной город.

— Ну, что ж ты? — слышу я Маруськин голос.

— Яблочки сейчас есть будем… — нараспев тянет Валька.

А я не вернулся еще из своего родного города на Вой- Вопс, я почти машинально открываю крышку, и мне хочется закричать дурашливо, глядя на Вальку и Маруську, уставившихся на посылку: оттуда выглядывает лохматая спина — упругая, живая спина, покрытая длинной козлиной шерстью!

— Козел! — ахает Маруська.

— Вот тебе и яблочки… — озадаченно повторяет Валька и дотрагивается до спины, на которой лежит вдвое свернутый листок бумаги. — А может, шубу прислали? — добавляет он рассудительно.

И только я один уже знаю: никакой в ящике не зверь и никакая не шуба, а самый настоящий кавказский бурдюк.

Я разворачиваю листок: «Дружище, дорогой, твой день рождения — наш день рождения…»

Ох, трасса! Забыть свой день рождения! Ну и дела!

— Давай стакан, мажари сейчас пить будем, — говорю я Маруське торжественно, потому что вино требует торжественности. Без нее вино — разве вино?

Я наливаю стакан пенного душистого молодого вина, и мы по очереди пьем. Пьем сразу за все: за трассу, за нефть на сорок пятом пикете, за Николая Питиримовича, за ребят, которым приходится туго; пьем за дорогу — потому что нам пора возвращаться…