Мастер снов

Не может Гадкий Зигмунд здесь — трава, деревья… Надо сдержаться.

Жаль. Самое лучшее место…

— Осторожно, ступеньки.

Вперед. Направо, налево, направо, налево деревья и трава. Зигмунд видит. Гуляет… Доктор с Машиной дает ей свои глаза. Рыкни — он не задохнется. Запаха страха нет.

Выкопать в земле глубокую яму, похоронить глаза. Богиня слепа. Чтобы видеть, есть Зигмунд. Теперь ее глаза наполнены, и он боится зубов. Заставит ее видеть и возьмет ее высоко в небо, глядеть оттуда. Оставит меня здесь, оставит Зигмунда одного, невидящего… Я выкопаю в земле глубокую яму…

Джил проснулась утром после десяти. Она не повернула головы, чтобы узнать, встал ли уже Рендер. Он всегда встает рано. Джил протерла глаза, потянулась, повернулась на бок и приподнялась на локте. Посмотрела на часы на ночном столике и потянулась за сигаретой и зажигалкой.

Закурив, увидела, что пепельницы нет. Конечно, ее унес Рендер, потому что не одобрял курение в постели. Вздохнув, вылезла из постели и потянулась за халатом.

Она терпеть не могла процесса вставания, но, уже встав, позволяла дню начаться и продолжать без пропусков в регулярных событиях.

— Черт бы его взял, — улыбнулась она. Ей хотелось бы позавтракать в постели, но было уже слишком поздно.

Размышляя, что надеть, она заметила в углу пару незнакомых лыж. На одну из них был насажен листок бумаги.

"Присоединишься ко мне?" — спрашивали каракули.

Она отрицательно затрясла головой и ощутила грусть. Она лишь дважды в жизни вставала на лыжи и боялась их. И хотя сознавала, что следовало бы попробовать снова, что это вполне неплохой спорт, но ей тяжело было даже вспоминать об отвратительном беспомощном полете вниз, в обоих случаях быстро завершившемся в сугробе, и не хотелось снова ощутить головокружение, охватывавшее ее при тех двух попытках.

Так что она приняла душ, оделась и спустилась позавтракать.

Все девять каминов уже ревели, когда она, проходя мимо большого холла, заглянула туда. Несколько лыжников с раскрасневшими лицами уже подносили руки к пламени центрального камина. Народу было немного. На подставках стояло лишь несколько пар мокрых ботинок, на вешалках висели яркие шапочки, возле двери стояли на своем месте влажные лыжи. Несколько человек сидели в креслах в центре холла, читали газеты, курили, болтали. Она не увидела никого из знакомых и прошла дальше, в столовую.

Когда она проходила мимо регистрационного стола, ее окликнул старик, сидевший там. Она улыбнулась и подошла.

— Письмо, — сказал он и протянул ей конверт. — Выглядит важным.

Это был объемистый коричневый конверт, пересылавшийся три раза, как она заметила, и обратный адрес был адресом ее поверенного.

— Спасибо.

Она села у большого окна и посмотрела на заснеженный сад и вьющуюся вверх тропу вдали, усеянную фигурами с лыжами на плечах. Затем разорвала конверт.

Да, наконец-то завершилось. К письму адвоката была приложена копия решения суда о разводе. Джил только недавно решила положить конец законной связи с мистером Фотлоком, чье имя она перестала носить пять лет назад, когда они расстались. Теперь у нее появилась вещь, с которой она еще не вполне знала, что делать. Ее дорогой Ренди, наверное, чертовски удивится. Надо будет придумать какой-нибудь невинный способ довести до него эту информацию. Ну, для этого еще будет время. Хотя надолго откладывать не стоит… Ее тридцатый день рождения висел черной тучей над апрелем, до которого, впрочем, еще оставалось четыре месяца. Ладно… Джил тронула губы помадой, сильнее напудрила родинку и закрыла "косметичку".

В столовой она увидела доктора Бартельметца, сидевшего перед огромной яичницей, цепочкой сосисок, горой тостов и полупустой бутылкой апельсинового сока. На спиртовке стояла кастрюля с кофе. Он слегка наклонился вперед и работал вилкой, как ветряная мельница лопастью.

— Доброе утро, — сказала Джил.

Он поднял глаза.

— Мисс ДеВилл… Джил… доброе утро. — Он кивнул на стул напротив себя. — Присоединяйтесь, пожалуйста.

Она села и сказала подошедшему официанту:

— Мне то же самое, но на девяносто процентов меньше. — И снова повернулась к Бартельметцу: — Вы видели сегодня Чарльза?

— Увы, нет, а я хотел продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более уступчивый. К несчастью, он из тех, кто активно входит в день уже на середине второго акта.

— А я обычно прихожу только к антракту и прошу кого-нибудь вкратце рассказать о событиях, — сказала Джил. — Так что почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я более уступчива, и мои скандхи в хорошем состоянии.

Глаза их встретились.

— Ага, — сказал он медленно. — Я подозревал. Что ж — хорошо. Что вы знаете о работе Рендера?

— М-м-м… Он особый специалист в узкоспециальной области, мне трудно оценить некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают — обо мне, конечно, — но не думаю, чтобы я оставалась там надолго. Особенно, — она шутливо поежилась, — в чьем-то мозгу с проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с тем, что я читала, возникло бы нечто вроде симпатической магии, и это могло бы стать моими проблемами. Но у Чарльза проблем не бывает. Во всяком случае, он никогда не говорил мне об этом. Но в последнее время я беспокоюсь. Эта слепая девушка и ее собака-поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.

— Собака-поводырь?

— Да, собака, служащая ей глазами, один из хирургических мутантов.

— Как интересно… Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?

— Никогда.

— Так. — Он задумался. — Иногда врач сталкивается с пациентом, чьи проблемы настолько родственны его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так частенько бывало со мной, когда я лечил коллегу-психиатра. Возможно, Чарльз видит в этой ситуации параллель чему-то, тревожащему его лично. Я не проводил его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма авторитарным. Что еще его занимает в последнее время?

— Как обычно, сын Питер. Он переводил мальчика из школы в школу пять раз за пять лет. — Ей подали завтрак, и она придвинулась к столу. — И он читает обо все случаях самоубийства и без конца говорит о них.

— С какой целью?

Она пожала плечами и принялась за еду.

— Он ни разу не объяснял, почему, — сказала она, снова взглянув на Бартельметца. — Может, пишет что-нибудь…

Бартельметц покончил с яичницей и налил себе кофе.

— Вы боитесь этой его пациентки?

— Нет… Да, боюсь.

— Почему?

— Боюсь симпатической магии, — сказала она, слегка краснея.

— Под это определение может подходить очень многое.

— Это верно, — признала она. — Мы с вами сходны в стремлении к его благополучию и пришли к согласию в том, что именно представляет угрозу. Не могу ли я просить вас об одолжении?

— Можете.

— Поговорите с ним еще раз. Убедите его бросить это дело.

Он смял салфетку.

— Я собирался сделать это после обеда. Поскольку верю в ритуальную силу попыток спасения. Делать их надо.

"Дорогой любимый папочка!

Да, школа замечательная, лодыжка моя заживает, и с моими одноклассниками у меня много общего. Нет, я не нуждаюсь в деньгах, питаюсь хорошо и не имею затруднений с другой методикой преподавания. Лады?

Здание я не буду описывать, поскольку ты уже видел это мрачное сооружение. Площадки описать не могу, потому что сейчас они под холодными белыми пластами. Бррр! Подозреваю, ты сейчас наслаждаешься особыми зимними развлечениями, но не разделяю твоего энтузиазма, предпочитаю зиму на рисунках или как эмблему на пачке мороженого.

Лодыжка ограничивает мою подвижность, а мой товарищ по комнате уезжает на уикэнды домой — то и другое является настоящим благословением, потому что у меня теперь удобный повод подналечь на чтение. Что я и делаю.